Живописец душ - Ильдефонсо Фальконес де Сьерра
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Тысячи разрушенных домашних очагов. Мужчины, внезапно отправленные на войну, предполагается, что с военной подготовкой, хотя в мирное время она не проводилась из экономии средств: бывало так, что в полку из тысячи человек большую часть года насчитывалось не более трехсот из-за проблем с бюджетом. Вот оно, испанское воинство: больше генералов, чем офицеров; больше офицеров, чем солдат. Призрак катастрофы на Кубе и Филиппинах, где тысячи солдат погибли из-за некомпетентности и небрежности командиров, витал над Народным домом, над всей Испанией.
– Почему не призвать тех, кто не попал под призыв в последние годы? – кричала какая-то женщина. – У них нет жен, нет детей. На войну должна идти молодежь, а не отцы семейств.
Республиканская публика разразилась криками и проклятиями. Сидящие в президиуме переглянулись. Многие могли ответить на этот вопрос, но именно Эмма встала с места и дождалась, пока люди успокоятся. Она знала всю подноготную, знала причины такого неправедного решения. Дядя Себастьян, у которого она жила в детстве, во время Кубинской войны не уставал возмущаться, эту вечную песню Эмма слышала столько раз, что запомнила навсегда: многие из родни, люди, совсем ей незнакомые, были призваны в армию, хотя имели жен и детей.
– Знаете, почему призывают резервистов? – начала Эмма. Потом умолкла, дожидаясь, пока даже шепот стихнет. – Потому что, если в армию заберут молодежь, призывников, на которых не пал жребий в последние несколько лет, богачи в нашем городе потеряют много денег.
– То же самое было на Кубинской войне! – крикнул кто-то.
Эмма кивнула.
Снова зазвучали проклятия, раздался свист, но многие из присутствующих требовали тишины, кричали: «Почему?», «Объясни нам!». Эмма слово в слово повторила сетования дяди Себастьяна:
– Страховые компании зарабатывают кучу денег, выписывая полис на случай, если на молодого человека падет жребий. Если его призывают, страховая компания платит тысячу пятьсот песет, цену в звонкой монете за освобождение от военной службы. Система вам всем известна, хотя никто из вас не смог бы заплатить за такой полис, – высказала она вслух то, о чем каждый подумал. – Так вот, если резервисты идут на войну, страховые компании не платят ни сентимо; у вас, резервистов, отслуживших свой срок, никакого полиса нет; если бы он был, вас не призвали бы в армию и вы бы не были резервистами. Напротив, если призовут всех, на кого не пал жребий, кому повезло, страховым компаниям придется платить согласно их же договорам о возмещении тысячи пятисот песет, ведь все призывники без исключения отправятся на войну, и у многих есть полисы. А это, – заключила Эмма, – убытки, которых богатые вкладчики не могут допустить и не допустят. Они, богатые… да еще Церковь развязали войну, которую нам выдают за патриотическую, хотя на самом деле это лишь предлог, чтобы защитить их рудники и железные дороги; они станут вывозить наших мужчин из порта Барселоны на своих судах, получая за фрахт от государства, и, словно этого мало, они же и решают, кто из нас, простых, бедных людей, должен умереть. Ты! Или ты! А может быть, ты! – Выкрикивая это, она указывала то на одного, то на другого. – И этот зловещий выбор делается не ради интересов родины, а ради их личной выгоды.
Ошибался тот, кто ждал очередного взрыва негодования. Конечно, прозвучали крики, кто-то выругался, но крикуны быстро утихли: слова Эммы били по самолюбию большинства рабочих, лишали остатков достоинства, еще сохранившихся у тех, кто день за днем отрабатывал на фабриках и в мастерских нескончаемые смены за жалкое вознаграждение. Мужчины не смели взглянуть в лицо своим женам и детям, ибо не находили слов, чтобы выразить свои чувства. Осталась ли в них хоть крупица чести, может ли кто-то из них считать себя главой семьи? Они – марионетки, и богачи дергают за ниточки, даже распоряжаются их жизнями. Тряпичные куклы, не более того. Бараны. И они знали, что вместе с их жизнями, жизнями рабочих-клоунов, подчиненных капиталу, пропадут и жизни их родных.
Через несколько мгновений толпа глухо зашумела.
– Мы платим налог кровью! – крикнула тогда Эмма с возвышения. – Вот что берут с бедняков, у которых нет средств: налог кровью. – Она обвела взглядом присутствующих. – Станем ли мы его платить?!
Оглушительный рев вырвался из сотен глоток.
– Станем ли мы его платить?! – снова крикнула Эмма, потрясая кулаком, хотя в нарастающем гуле уже было не разобрать слов.
– Долой войну!
Такой лозунг был принят республиканцами Радикальной партии, и с ним на устах люди выходили на манифестации по всей Барселоне, но главным образом на Ла-Рамбла; по ней двигались батальоны новобранцев, и там находился дворец маркиза де Комильяса, против которого обратился гнев манифестантов. Посадка на суда новобранцев третьей бригады началась 11 июля. Эмме были знакомы иные из резервистов, шагающих по Ла-Рамбла навстречу неверной, грозящей гибелью судьбе: два официанта из Народного дома, кое-кто из «молодых варваров» и многие другие мужчины, ее ровесники, отцы семейства с малыми детьми; эти люди подходили к ней после ее речи в Народном доме. Некоторые пытались дезертировать, но власти предусмотрительно усилили контроль на дорогах, в поездах, в портах и на границах. Нескольких дезертиров задержали с ходу, успех полиции получил широкую огласку, и большинство резервистов решили не бросаться в авантюру, которая в случае провала могла кончиться куда большей бедой, чем поход на войну с маврами. Отцы и матери, впав в отчаяние, спрашивали у Эммы, что им делать. «Что предпримет Радикальная партия?» «Как защитит нас?» «Где Леррус?» «Почему не здесь, не борется за своих?» «Мы построили этот дом, потому что он попросил».
