Личный ущерб - Скотт Туроу

А вот уик-энды Ивон не любила, потому что девать себя было совершенно некуда. По воскресеньям она звонила матери или сестре Меррил из автомата. Причем дважды использовать один и тот же категорически запрещалось. Порой приходилось отъезжать за несколько миль от дома. Лучше подходил аэропорт. Там хороший обзор и можно легко проверить, нет ли «хвоста». Через месяц Ивон позволят встречаться вне работы с кем-нибудь из агентов из офиса Макманиса. Но сейчас ей предстояло провести вечер одной. Она собиралась пойти в спортбар, расположенный в нескольких кварталах отсюда, посмотреть игру на Суперкубок и попить безалкогольного пива. «Ничего, справлюсь, — говорила она себе. — Ведь справлялась же прежде».

Ивон смотрела в зеркало. Прошло почти два месяца, а она по-прежнему себя не узнавала. Контактные линзы — это еще ничего, их и прежде приходилось надевать во время выполнения задания. А вот макияж… прическа, крашеные волосы. Все это было настолько противно, что у Ивон даже подгибались колени. Нет, она не была дурнушкой. Однажды, когда ей было одиннадцать лет, она услышала разговор матери и Меррил в прихожей. Они собирались в церковь, кажется, на Пасху. «Правда, она хорошенькая?» — спросила Меррил. «Наверное, — ответила мама и вздохнула. — Только какая-то непримечательная». Не то что красавица Меррил, которая уже дважды выходила в финал конкурса «Мисс Колорадо».

В дальнейшем эта непримечательность ей очень пригодилась, поскольку была одним из основных требований, предъявляемых к агентам. Она уже привыкла к ней, и вдруг ее заставили ходить накрашенной и расфуфыренной.

Ивон вспомнила схватку с Фивором и поморщилась, как от боли. Закрыла глаза на несколько секунд, а когда открыла, снова посмотрела в зеркало. Толстый слой пудры на щеках, фальшивый румянец… А глаза, зеленые от природы, казались сейчас узенькими и темными. «Зачем я согласилась? — спрашивала она себя, щурясь от нестерпимо яркого света. — Почему это назначение, прежде казавшееся ответственным и почетным, сейчас наводит уныние?» Ивон знала ответ на вопрос, который ей задал Макманис в Де-Мойне. Она сознавала, почему с такой радостью приняла назначение, а теперь чувствует себя подавленной.

Да потому, что ей тридцать четыре года, и все лучшее у нее, видимо, в прошлом. Так, во всяком случае, думают об этом возрасте некоторые, и у Ивон нет оснований с ними спорить. У нее была работа. Солидная. Был кот. Были братья, сестры и их дети. Были церковь по воскресеньям и репетиции хора вечером по четвергам. Но иногда она просыпалась ночью и долго не могла уснуть. Сердце сжималось от смутной тревоги: то ли что-то приснилось, то ли еще что. И вдруг Ивон осеняло: жизнь идет, и совсем не так, как нужно… А вскоре возник телетайпный листок от заместителя начальника управления, и сердце затрепетало от радостного предчувствия. Она рассматривала депешу — прописные буквы, сокращения, язык ФБР, — и каждое слово прочно впечатывалось в сознание. Важное задание. Приключение. Шаг вперед, а не назад. И самое главное: от шести месяцев до двух лет. Возможно, навсегда. Шанс изменить жизнь.

Февраль

10

В беседах с Робби я признавался, что присутствие в списке взяточников Сильвио Малатесты меня удивляет. Когда я председательствовал в коллегии адвокатов, он работал в одном из комитетов и представлялся мне знающим и добропорядочным юристом, правда, немного не от мира сего. Перед тем, как занять судейское кресло, Малатеста долгое время преподавал гражданское право на юридическом факультете местного университета, альма-матер Робби, и часто обсуждал со студентами какое-нибудь необычное дело, рассматриваемое в Апелляционном суде. То, что судьи берут взятки, меня не удивляло, но этот… Робби уверял, будто характер и внешность роли не играют. Берут лишь немногие, но кто именно, утверждать наверняка нельзя.

Уолтер Вунч рассказывал, что, как и многие ученые-юристы, Малатеста мечтал вершить правосудие в судейском кресле, пользуясь знаниями, накопленными за долгие годы изучения теории. У него не было связей, поэтому он имел неосторожность обратиться к пресловутому Тутсу Нуччио, политику, гангстеру и наркодельцу, которому хватило шести месяцев, чтобы усадить Сильвио в судейское кресло. А вскоре несчастный узнал: его джинну недостаточно, чтобы он только потер пальцем лампу.

Туте начал давать по телефону рекомендации, как должно решаться то или иное дело. В первый раз Малатеста попробовал возмутиться, но Туте рассмеялся и поведал историю о местном репортере, который вдруг ослеп, потому что неизвестный плеснул ему в лицо соляной кислоты. «Понимаешь, этот человек был последним, кто отказался ответить услугой на услугу. А у меня принцип простой: берешь — давай», — закончил Нуччио и положил трубку. Испуганный Сильвио, конечно, подчинился. А со временем научился принимать конверты, которые стали приносить после звонков Нуччио, и даже набрался храбрости попросить еще об одном одолжении: назначить его в палату по рассмотрению общегражданских исков. Теперь он перешел под опеку Туи, Косица и Сига Милаки, которые, когда нужно, говорили, каким адвокатам следует оказать услугу. Малатеста надеялся лишь на то, что когда-нибудь попадет в Апелляционный суд, где в полной мере проявит свои теоретические знания. Оказать давление на всех троих судей, которые решали там дела, было практически невозможно.

Вероятно, Малатесту по-прежнему мучили угрызения совести. Во всяком случае, Фивор именно их считал причиной странностей в поведении судьи, что подтвердилось при прохождении иска Питера Петроса. Февральским утром Ивон обнаружила среди почты уведомление о назначении прений сторон по поводу ходатайства Макманиса об отклонении иска. Стэн и Джим встревожились, правда, по разным причинам. Малатеста мог рассмотреть ходатайство без всяких прений, просто выдать краткое письменное заключение. Сеннетт считал, что, если судья коррумпирован, нет причин затевать публичные слушания, привлекая к делу внимание. Он боялся, что Вунч и Малатеста что-то заподозрили. Фивор его успокоил.

— Искать логику в поступках Сильвио, — сказал Робби, — не имеет смысла.

Тревога Макманиса была иного рода. За годы работы в ФБР он, разумеется, выступал в суде, но не в качестве адвоката, и потому нервничал. Ивон впервые видела его в таком состоянии. В день, когда были назначены прения сторон, Робби зашел ненадолго в офис Джима — закрепить Хитреца и подписать бланк. Во время долгого ожидания в зале суда аккумулятор мог подсесть, поэтому решили, что пульт дистанционного управления будет находиться у Ивон, и она включит записывающее устройство сразу, как начнется слушание их дела.

Макманис был необычно молчалив. Робби заверил его, что чем хуже он будет выглядеть во время прений, тем лучше для дела, но Джим на шутку даже не улыбнулся. Он был в строгом синем костюме и белой рубашке, волосы, обычно немного спутанные, лежали совершенно ровно.

В зале суда им следовало появиться с интервалом в несколько минут. Робби чувствовал себя совершенно свободно. В вестибюле он направился к лифту, но вдруг остановился. Его внимание привлек лоток со всякой всячиной, вернее, человек за прилавком.

— Лео! — воскликнул Робби и направился к нему. Продавец — тучный и пожилой, лет за семьдесят. Сбоку от стенда с газетами, жвачкой, сигаретами и аспирином с крюка свисала видавшая виды трость. Лео был плохо выбрит, но в белой накрахмаленной рубашке, застегнутой у горла. Галстук отсутствовал. Темные очки лежали рядом с кассой, а он смотрел вперед своими неподвижными молочными глазами.

Они с Робби обменялись невеселыми замечаниями относительно последней игры «Охотников», затем обсудили перспективы на предстоящие матчи весеннего тура.

— Ты собрался у меня что-нибудь купить? — спросил старик.

— Уже купил, — ответил Робби. — Одну упаковку жвачки.

— Одну?

— Да, Лео.

Робби повернулся к Ивон и подмигнул, показывая две упаковки. Она удивленно наблюдала за происходящим. Затем он извлек из брючного кармана бумажник из крокодиловой кожи, достал стодолларовую купюру и положил на пластмассовый подносик у кассы с логотипом сигарет «Кул» и симпатичной девушкой, радующейся неизвестно чему. Старик взял купюру и осторожно ощупал ее, пропустив между указательным и большим пальцем.

— Что это?

— Лео, это один.

— Чего это ты сегодня заладил «один, один»? Я спрашиваю: что значит «один»?

— «Один» значит «один», старина.

— Ты, как всегда, шутишь, Робби.

— Клянусь тебе, Лео, на купюре присутствует единица. — Робби едва сдерживался, чтобы не рассмеяться. — Только не клади ее в ящик с другими «одними». Положи ниже. Я имею в виду в нижнюю часть ящика. Это «один», но особый.

— Понимаю, особый.

У старика в углу глаза образовалась маленькая слезинка. Он выдвинул ящик кассы, после чего уронил на подносик сдачу — четыре десятицентовика и один цент. Робби сгреб мелочь.