Площадь отсчета - Мария Правда

— Постойте, постойте, — Николай подошел и положил руки ему на плечи, — о чем вы говорите, поручик, какое кровопролитие? Да успокойтесь же!

— Я на–написал здесь обо всем, Великий князь. Я не могу го–го–ворить… — Николай понял, что поручик заикается не от волнения — он заика, а написал письмо, чтобы просто быть понятым. Он развернул листок, и перед тем как читать, посмотрел в глаза Ростовцеву. Тот плакал. «Ваше высочество, — писал он, — у нас уже три недели гроб на троне. Для собственной славы погодите царствовать. Противу вас готовится возмущение; оно вспыхнет при новой присяге — может быть, это зарево осветит дальнейшую гибель России».

— Сколько вам лет? — тихо спросил Николай. Ему было страшно жаль маленького поручика.

— Д-двадцать д-два, — отвечал Ростовцев. На самом деле день рождения его был двумя неделями позже, но ему все равно было приятно сказать «двадцать два». Великий князь тяжело вздохнул и прошелся по кабинету.

«Ежели вы находите мой поступок похвальным, — говорилось далее в письме, — прошу вас, не награждайте меня ничем. Пусть я останусь бескорыстен и благороден в глазах своих и ваших!».

— Бедняга, — подумал Николай Павлович, — каково ему служить–то… без дара речи!

Через час после ухода Ростовцева Николай закончил письмо Дибичу о начале следствия по делу о заговоре. В конце он приписал:

«Решительный курьер воротился. Послезавтра поутру я — или государь, или без дыхания. Я жертвую собою для брата. Счастлив, если, как подданный, исполню волю его. Но что будет в России? Что будет в армии?

Всегда ваш, Николай»

13 ДЕКАБРЯ 1825 ГОДА, ВОСКРЕСЕНЬЕ, УТРО, МАРСОВО ПОЛЕ 3, С. — ПЕТЕРБУРГ

Утро началось у Евгения Оболенского, который узнал во дворце точно, когда будет присяга: завтра. За сегодняшний день надобно утрясти все противоречия, доработать все планы. Рылеев и Оболенский сидели у стола и записывали самые важные задачи на сегодняшний день, когда в комнату без стука вошел поручик Яша Ростовцев. Они вместе жили на служебной квартире Бистрома — Оболенский был старшим адъютантом генерала, Ростовцев — младшим. Несмотря на то что в приходе соседа не было ничего необыкновенного, Оболенский и Рылеев как по команде вскочили из–за стола.

Ростовцев стоял против них, спиной к двери, с лицом настолько странным и торжественным, что Кондратий Федорович вдруг вспомнил, в каком состоянии был он сам, когда делал предложение отцу Наташи и угрожал застрелиться в случае отказа. Как давно это было! Сущий ребенок этот Ростовцев — предлагал им стихи полгода назад в «Полярную звезду», в альманах. Стихи были ужасные. Рылеев подумал, что поручик пришел проситься, чтобы его приняли в Общество.

— Го–господа! — изо всех сил перемогая заикание, выкрикнул Ростовцев, — одумайтесь, господа, пока еще не поздно! — Он был бледен настолько, что видны были мельчайшие прыщики на его юношеском лице.

— Что ты имеешь в виду, Яшка? Не томи! — выдохнул Оболенский.

— Господа! Я пришел в-вам все с-сказать, потому что я не по–по–подлец. Я хочу, чтобы вы знали. Я был у Великого князя Николая Павловича. Он знает все!

Рылеев молчал. Оболенский подскочил к Ростовцеву.

— Ты был у Николая? Ты выдал нас? Предатель!

— Я не назвал имен! — отчаянно выкрикивал Ростовцев, — но он все знает! Вот копия письма, которое я вчера отнес ему. Остановитесь, господа!

Оболенский бросился на Ростовцева, тот отступал к дивану, споткнулся, упал на него. Рылеев, бледный, сосредоточенный, разорвал конверт. Письмо было короткое, на одном листке, но он пытался прочесть его так быстро, что ни понимал ни слова. Он только понял, что фамилий нет. Его фамильи нет. Ни одной. Оболенский навалился на Ростовцева, начал его душить. От поручика резко пахло потом. Испуганный зверек. Он, видно, не переоделся со вчерашнего.

— Евгений, Евгений, успокойся, — кричал Рылеев с письмом в руке, — он никого не назвал! Оставь его, Евгений!

— Николай Па–павлович — б-благороднейший человек, — выкрикивал Ростовцев, — я, как офицер, обязан был его п-предупредить. У меня есть честь! А теперь убейте меня!

— И убью! — ревел Оболенский. Рылеев буквально за шиворот оттащил его от дивана. Ростовцев лежал, свесив ноги в высоких сапогах, такой же бледный, как был, страшно вытаращив глаза.

— Постойте, поручик, — стараясь сохранять спокойствие, говорил Рылеев, — что же вы сказали Великому князю в личной беседе? Что он знает, говорите?

— Я сказал, что против него го–готовится… вы–выступление. Что оно будет… завтра. Что вы…погубите Россию! Это все!

— Иуда, предатель, сколько ты получил за измену? — не останавливался Оболенский. Он ощупывал карманы Ростовцева, который лежал, раскинув руки, не сопротивляясь, — Где твои тридцать серебреников? — он наконец вытащил горсть мелочи и несколько конфект и в сердцах швырнул их на пол. — Паскуда!

— Евгений, — умолял его Рылеев, — успокойся. Он не виновен в том, что его образ мыслей иной, нежели у нас. Он не был связан с нами никакими клятвами. Отпусти его!

— Отпустить? Да его убить мало! Я убью его!

Рылеев сложил письмо Ростовцева вчетверо и засунул к себе в карман.

— Поздно!

13 ДЕКАБРЯ 1825 ГОДА, ВОСКРЕСЕНЬЕ, ДЕНЬ, АНИЧКОВ ДВОРЕЦ, С. — ПЕТЕРБУРГ

Николай заехал в Аничков к детям. Ему надо было вырваться из сгустившейся атмосферы Зимнего, где то ли топили жарко, то ли воздух весь выдышали, а взамен напустили какую–то густую отраву. На половине жены на него вихрем налетела Мэри, повисла у него на ноге и потребовала катать ее по комнате. Мэри он никогда не мог отказать. С нею было легко, она весь день крутилась как волчок, но зато вечером ее совсем не нужно было укладывать — набегавшись за день, ребенок засыпал, лишь коснувшись головою подушки. Вот старший, Сашка, был другой — боязливый, замедленный. Это беспокоило. Николай бы предпочел, чтобы Мэри, а не Сашка была мальчиком — со всеми вытекающими из этого последствиями. Сашка теперь будет наследник. Надо с ним заниматься, учить, чтобы не бросили его потом нежданно–негаданно в эту неразбериху. Николай подумал, что, наверное, никогда не простит ни Константину, ни покойному брату суматохи этих дней. Похромав вокруг зала с хохочущей Мэри, которая, обвив его штанину ногами и руками, держалась крепко, как обезьянка на дереве, Николай вдруг понял, что к нему вернулась острота соображения.

Даже если этот поручик и сумасшедший (очень смахивает, в самом деле, и так молод), судя по всему, заговор есть, и нешуточный. Даже если не считать донесения Дибича о тайных обществах, одних только намеков Милорадовича достаточно, чтобы понять: в гвардии все пронизано недовольством. Присяга Константину для них — только предлог, чтобы сбросить его и захватить власть в стране. Значит, первая задача: сделать так, чтобы вторая присяга прошла спокойно. Надобно пораньше начать, чтобы упредить их планы. Пускай господа сенаторы раз в жизни поднимутся в 5 утра! Второе — непременно явиться сегодня на заседание Государственного совета с Мишелем как с живым свидетелем и вестником братней воли. Это придаст уверенности. К вечеру он должен вернуться. Значит, заседание назначить не ранее восьми. Далее — на завтра вызвать Серафима… или нет, не откладывая, поговорить с митрополитом еще сегодня.

Мэри, услышав в соседней комнате звонкий голос сестры, без малейшего сожаления отцепилась от отца и убежала. Николай постоял в дверях, глядя на девочек. «Боже мой, они совсем не говорят по–русски. Шарлотта все время с ними, все понятно. А у меня уже нет времени — и не будет. Взять русскую няню, учителя, в конце концов». Сашка сидел один в своей комнате, в своей любимой гусарской курточке, сосредоточенно раскрашивая акварелью какую–то большую литографию с батальной сценой. Увидев отца, мальчик встал и хмуро поклонился.

— Привет, Сашка! — сказал Николай по–русски. — Что это ты рисуешь?

— Битва Александра Македонского при Гранике, — отвечал ребенок по–французски, — вы не смотрите, я еще только начал.

Николай поморщился.

— Я тебе по–русски говорю, и ты мне по–русски отвечай!

Мальчик еще более помрачнел.

— Хорошо, папенька.

Николай вздохнул и осторожно опустился на детский стульчик.

— Сашка, — он притянул ребенка к себе, убрал с его лица длинные льняные волосы и посадил к себе на колено, — видишь ли, Сашка… Я завтра буду императором, а ты цесаревичем. Знаешь ли ты, что это значит?

— Нет, папенька, — отвечал Сашка, отвернувшись.

— Это значит, что мы с тобой уже не будем играть в игрушки. У нас с тобой теперь будет новая работа, самая трудная работа на свете, и мы будем стараться делать ее хорошо. Ты будешь мне помогать, ты уже большой. Тебе придется много учиться. Ты готов?