Море Дирака - Михаил Тихонович Емцев

— Ну что, вру я? — торжествующе спросил Мильч.

Патлач с трудом проглотил ком, застрявший в горле.

— Сила… — еле выдавил он. Золотой свет, казалось, сводил его с ума. Маленькие черные глазки не могли оторваться от драгоценностей.

— То-то! — удовлетворенно сказал Мильч. — Теперь веришь?

— Верю, как же, конечно, верю, Профессор. Это ты здорово устроил, — заторопился Патлач и вдруг замолк. Ему не хватало воздуха.

— Предлагаю, — отчеканил Мильч, — работай со мной. Брось ты своего хозяина. Кстати, как его зовут?

— Турок, — машинально ответил Патлач.

— Ну вот, бросай Турка, переходи к Профессору. Будешь иметь… треть. Думаешь, это все? Будет еще в два раза, в три раза, в десять раз больше. Будет столько, сколько я захочу, понял? Организуй своих ребят и действуй.

Патлач, наконец, двинулся с места и приблизился к золоту. Руки его заструились по груде золота, перебирая и нежно ощупывая изгибы и грани браслетов, камней, колец и кулонов. В ласкающем подергивании его пальцев было что-то непристойное, извращенное, опасное.

Это неприкрытое вожделение заставило Мильча протрезветь.

— Все это будет при условии неприкосновенности моей особы, — сказал он, сгребая золото в портфель. — Я добыл эти штучки и добуду еще в сто раз больше. Но это могу сделать только я. Понял?

— Понял, Профессор, — сказал Патлач, с тоской глядя, как в широкой пасти портфеля исчезают потрясшие его воображение драгоценности. На столе осталось несколько колец, серьги и пачка денег.

— Возьми, — сказал Мильч, — семьдесят процентов стоимости принесешь мне, остальное твое. Не пытайся укрыть от меня хоть рубль. Я все узнаю.

— Башли тоже взять? — тихо спросил Патлач.

— Бери. Все бери. Их нужно разменять.

Патлач просмотрел бумажки и положил обратно.

— С этим я не буду связываться, — сказал он.

— Ты что? Посмотри на свет… Ну, что теперь скажешь?

— Непонятно, — задумчиво сказал Патлач, — водяные знаки есть, а вот номер у всех одинаковый…

— Все равно не поймешь, не ломай голову. Бери и смело действуй. В этом деле смогут разобраться только в банке, и то, пожалуй, не разберутся.

Часа через два Патлач ушел.

…С этого дня жизнь Мильча как бы раздвоилась на две неодинаковые, до жути непохожие друг на друга половинки. На свет появился двойник Мильча, тоже Роберт, но совсем на него не похожий, странный, коварный, опасный. Может быть, он и раньше сидел в первозданном Мильче, но сейчас под влиянием диковинных обстоятельств вдруг взял и отпочковался. Вроде бактерии какой-нибудь разделился наш Мильч на две части, но произошло это уж как-то до наглости внезапно и противоестественно. Ведь не должен был распасться наш Роби, никак нельзя было предположить, что он распадется. А вот — распался. И друзья по учебе, и комсомольцы-однокашники на работе — никто бы не смог предположить, что когда-нибудь из одного Мильча вдруг возникнет два.

В то время как один Мильч ходил на работу, чинил приборы, собирал установки, расшифровывал диаграммы, сдавал экзамены в вечернем институте и в общем и целом был отличным парнем — своим в доску, простым, как говорится, нашим советским, второй… о второй! Мерзкий тип, гаденыш, слизняк сине-зеленого цвета, он дрожал, трясся, исходил пузырчатой слюной от сладострастия обогащения. И что самое странное, они не боролись. Сосуществовали. Как будто бы первый Мильч смирился с тем, что есть еще второй, и раз он существовал — значит, так и надо. Может быть, в момент этого отпочкования первый и сопротивлялся, но совсем немного и только в самом начале. А потом даже стал извлекать выгоду из двойного существования.

О, какой он был добрый, благородный и отличный, этот первый Мильч! Он делал подарки друзьям, знакомым и незнакомым, выручал всех, кто б его ни попросил. Устраивал веселые пирушки, транжирил деньги направо и налево. Он сочинил незатейливую историйку о кладе монет времен Ивана Грозного, и всех это удовлетворило. Люди охотно верят невероятному. Ложь должна быть гигантски большой, тогда ей легче верят. Может быть, поэтому все еще сильны религиозные учения?

Одним словом, первый Мильч был хорош, а второй — плох, и все тут. Это ничего, но жили-то они по одному паспорту и в одной квартире, хоть раздельно, но все-таки вместе, абонируя для своей деятельности одно и то же тело. Из этого обстоятельства вытекали самые неожиданные последствия.

Мать Мильча (он заставил ее бросить работу — хватит: семь часов на ногах в душном цехе, да еще в ночную смену, и отпуск всего двенадцать дней) частенько говаривала:

— Не нравятся мне, Роби, эти твои новые друзья, ох, как не нравятся! Тусклые люди.

— Это не друзья, — отвечал Роберт.

Он лежал на огромной тахте, самой дорогой, какую можно было достать. На нем была шелковая с плетеными шнурками пижама и белоснежная сорочка.

— Это сотрудники, мама, — говорил Роберт, рассматривая потолок. Глаза темные и пустые, как окна сожженного дома, в них только второй, трясущийся, загребающий золотишко Мильч.

— Знаю я этих сотрудников. Подонки они, мой мальчик. Сдается мне, связался ты не с теми людьми. Ну скажи, откуда у тебя деньги? Ты лаборант, да еще учишься… Постой, только не надо мне об этом кладе. Стара я, чтоб сказки твои слушать.

— Ну, я уже говорил, мама, откуда они. Мы сейчас работаем по закрытой теме, за это отлично платят. Вот и все.

Мать поворачивается спиной к сыну. Она стоит у окна, за стеклом снег, люди, жизнь, работа, зарплата, уважение. Спокойно, крепко, надежно. А здесь эта невесть откуда свалившаяся роскошь, зыбкая и неустойчивая, как пьяная ночь.

— Ты никогда раньше не лгал матери, — глухо говорит она. — Значит, дело плохо. А зарплату твою я проверила в институте. Девяносто два рубля…

Мильч садится на тахту. Разговор этот ему неприятен.

— Ну, — говорит он, — те деньги выплачивает не наша бухгалтерия…

Мать отворачивается от окна, за которым снег, очень много снега и много, как снежинок, спешащих людей. Вдруг она подбегает к нему и хватает за плечи.

— Ты вор?! Ты ворюга?!

Мильч бледнеет страшно, будто кровь сразу оставляет его тело.

— Вор! Мой сын — вор! Господи… дожила я! Как мне трудно было с тобой, ты забыл? Но я всю себя угробила, чтобы ты человеком стал. Человеком! Отец бросил нас, ни за кого не пошла. Думаешь, мало предложений было? Отбоя не было. Но я не хотела тебе отчима, я не хотела…

Она заплакала, жалко так кривя подбородок.

— Мама, я не вор!

Мильч потрясен, взволнован, и тот, второй, маленький слизнячок, казалось, исчез из его глаз, ушел навсегда. Глаза светлеют от боли и жалости.

— Мамочка, не вор я!