Пражская ночь - Павел Пепперштейн

Пеперштейн Павел Викторович

Пражская ночь

Пражская ночь

мая 200… года в Прагу прибыл один человек. Это был я — Илья Короленко, человек пригожий, незаметный. Взгляд мечтательный, волосы на темени закручиваются в горячую младенческую спираль. По внутреннему душевному предназначению, по миссии моей я поэт, порою я складываю воедино несколько слов, упиваюсь их магией, их нелепым колдовством; я один из немногих, кто еще поддерживает этот некогда священный огонь, недавно полыхавший лесными пожарами, теперь же превратившийся в огонек последней сигареты умирающего гиганта. Но не этим, естественно, я зарабатываю себе на жизнь. Вот уже много лет я — наемный убийца, киллер высочайшего класса. Пьет пиво «Миллер» усталый киллер. Работаю всегда в одиночку. Как так случилось, что занялся этим делом? Вся штука в зрении. Мне подарила судьба необычайно острое зрение, почти телескопическое. Итак, мне дана от природы феноменальная меткость: стреляю на любом расстоянии без промаха. По ранней молодости получал призы на соревнованиях по стрельбе, любил выебываться в тирах. Скажете, следовало бы использовать этот дар более благородным образом? Пожалуй, но так распорядилась судьба.

Впрочем, я люблю свою работу. Мои услуги стоят дорого, и заказывают мне убийства людей, которые сами запятнали себя многочисленными злодействами. Я мальчик интересующийся: прежде чем нажать на курок, я узнаю все, что можно узнать о своем объекте. И принимаю заказ только в том случае, если в душе моей возникает терпкое чувство: да, эту жизнь я хочу оборвать, да, я желаю стать автором (ну, или соавтором, если вы религиозны) точки, что завершит биографию данного человека. Я поставил немало таких точных точек — и ни об одной не жалею.

Я вовсе не жестокий, не злой. Скорее наоборот — веселый, добрый. Таким и должен быть ангел смерти, не так ли? И есть еще совсем сокровенная причина, почему я занимаюсь этим делом. Я уже сказал вам, что я — поэт, но прежде, чем я вступил на стезю наемного убийцы, я долго — слишком долго — не писал стихов. Нечто остановилось, замерло во мне. Я чувствовал: все, что сладкозвучно нашептывает мне мой мозг, все, о чем плачет и хохочет мое сердце, — все это не то. Не то. Хоть я и могу прикинуться нарциссом, но ума мне хватило, чтобы понять — все мои чувства, все мои наслаждения — все это не имеет никакого значения. И вообще дело не во мне. Не во мне.

Итак, я долго не писал стихов. Признаюсь, я вовсе не страдал, не звал ни музу, ни демона, жил в свою радость, впитывая горечь и сахар существования, но нечто простаивало во мне, некий поэтический аппарат оставался невостребованным, а я ведь осознавал всего себя чем-то вроде резного столика, удерживающего на себе этот обледенелый аппарат. Жил я весело, скромно. Выпивал. Прекрасные девы дарили мне немыслимые наслаждения. Любил читать, спать. Денег почти не водилось. Я не обращал. Молодость. Почти бесконечная. Но капитализм крепчал окрест меня, сжимал пространство, скрипел клычками, давил на горло. Я понял, что больше не удастся жить просто так, как трава небесная: вольно, пухло, пузырчато и поэтически беспечно.

Мое красивое, абсолютно не запоминающееся лицо. Это еще одно странное свойство моего существа — мое лицо невозможно вспомнить (это обстоятельство помогает мне в моей работе). Даже я сам никогда не в силах вспомнить свое лицо, и каждый мой взгляд в зеркало — встреча с незнакомцем.

Я — правнук великого писателя Короленко, написавшего «Дети подземелья». Да, я тоже из них — из детей подземелья. Я — чадо глубокого советского мира, дитя его последних, прощальных вибраций. Этот великий мир, подаривший мне младенчество, более не существует, его извлекли на поверхность, с него сорвали покровы — подземные океаны его иссохли, а великие влажные тени, его наполнявшие, сожжены безжалостным солнцем Капитала. Это больное солнце катастрофически пухнет, растет, как всем известно, и в его сердцевине отчетливо видна черная дыра — антибудущее. Та космическая норка небытия, куда весело катится наше золотое яблочко.

Отец мой — детский психиатр — погиб от руки одной из своих пациенток, сумасшедшей девочки. Мне исполнилось тогда четыре года. Мать моя — офицер КГБ, сейчас ей за семьдесят, но она по-прежнему работает в органах — чем там занимается эта старая женщина, мне неизвестно. Я рос у бабушки с дедушкой среди книг, увлекался поэзией, математикой, общественными науками. Никто, кроме меня самого, не занимался моим воспитанием. Дорогою свободной я шел туда, куда влек меня свободный ум. Он влек меня аллеями веселых грязных парков, музейными коридорами, сухими глинистыми тропами южных склонов, черными комнатами моих друзей.

Нередко в компании собутыльников, если ложился в ладонь приличный ствол, развлекал я их стрельбой по пустому стеклу. Стрелял и по игральным картам, и по географическим — тонкую атласную карту мира вешали на дерево на ветру, она шелестит, извивается, словно флаг, я стою поодаль, смотрю в сторону, и тут кто-то крикнет: «Москва!» — и сразу я делаю выстрел с разворота, не целясь. И будьте уверены, пулей пробито сердце нашей Родины.

Некоторые из моих приятелей по воле девяностых ушли в криминал, кое-кто из них достиг в этих злых мирах даже некоторых высот — они и предложили мне работу, впечатлившись моей меткостью.

Предложили за очень приличные деньги застрелить одного человека. Человек этот в своих делах не гнушался ничем, запятнал себя всеми возможными пятнами, охраняли его тщательно, и брать такую птицу следовало с очень большой дистанции, и успеть за считанные секунды, когда он вылезал из машины и сразу же скрывался за спинами телохранителей на крыльце своего банка.

Я вначале отказался. Меня пытались убедить, показали даже тайный фильм о нем, снятый скрытой камерой, но видение истязуемых кооператоров не впечатлило меня. И так было ясно, что клиент заслуживает смерти. Я снова отказался. Было как-то лень.

Но потом, блуждая по московским дворам, я как-то раз приблизился к одному страстно обожаемому мной домику. Сколько себя помню, то летними ночами, то зимними смотрел я на этот дом, а он всегда стоял необитаем, с плотно заколоченными окнами, ветхий, загадочный, и прятался в густой тьме запредельно прекрасных деревьев, — крошечный особняк. Его лепные фавны и нимфы — в тополином пуху, в лепестках, в снегу — смотрели нежно, загадочно и смешливо, вечная молодость лучилась на их лицах, а в ямочках на их щеках скопилась ироническая пыль. Да, они оставались молоды и счастливы, эти старинные дриады и вакхи, эти девочки-нереиды, несущиеся на дельфинах над глубокими безучастными окнами. Никогда я не видел, чтобы кто-то входил или выходил оттуда, здесь все пребывало наедине с собой и замерло в своей свободе и тайне. О, как я люблю такие места! Ради них и задержался на этой планете.

И тут я увидел, что домик этот окружен новым забором из гофрированной стали, и на нежных лицах нимф появился испуг, да и весь домик смотрел из-за забора как арестованный. Его приговорили. Осудили на смерть и волшебные деревья, составляющие его магическую свиту. Огромный билборд, возвышающийся над стальным забором, изображал новое здание, которому предстояло вскоре здесь воздвигнуться: мертвенно-синее, клиновидное, с импозантными квадратными окнами. Банк. Я прочитал название банка и сразу вспомнил, кому он принадлежит. На следующий день позвонил своим знакомым и согласился на их предложение.

Согласился убить человека, и это я, нежный, добрый, белокожий поэт, который прежде разве что на комаров поднимал белую руку! Я тоже считаю, что гений и злодейство несовместны, но мне-то зачем быть гением? Мне совсем не это интересненько.

Мне интересненько, чтобы жили нимфы и фавны в глубине черного сада, чтобы жил старый домик. Мне удалось продлить жизнь этого особняка почти на десять лет — я горжусь этим деянием. В этом домике жила тайная душа нашего города. Ее убили. Его все равно снесли, огромные тенистые деревья спилены, и там возвышается уже не синий клин, а другой банк, отель, бутик, ресторан, срань, апофеоз.

Но я отомщу. Постепенно погибнут все, кто сделал это: главы строительных компаний, заказчики, архитекторы… все. Всех найдет меткая пуля. И больше всего хочется взять на прицел главного виновника космического злодеяния, человека, который убил душу моего города — хитрожопого и мудаковатого градоначальника, гауляйтера Москвы, луковичного старичка, возможно, даже и не злого, а просто хозяйственного прораба, рачительного управляющего местностью, уничтожившего священный город русского мира просто по глупости (по той глупости, которая сама себя искренне считает трезвым практическим разумом), убившего священную столицу просто потому, что священное в хозяйстве не нужно. О, как хочется угостить серебряной пулей этого упырька!