Феллах - Абд ар-Рахман аш-Шаркави

Я готов был расцеловать Абдель-Максуда. До чего верно он говорит! Ведь этот разрыв между городом и деревней тормозит прогресс всей страны. Но как добиться доверия между ними? Как сделать, чтобы феллах не смотрел с опаской на горожанина, а тот с высокомерием на феллаха? В лучшем случае горожанин испытывает чувство жалости к крестьянину. Он относится к нему как к неполноценному, богом обиженному человеку. Уже само слово «феллах» у многих в городе связано с запахом навоза. Помимо своей воли, инстинктивно горожане воротят нос при встрече с крестьянином или делают презрительную гримасу, когда заходит речь о деревне. Правда, кое-кто в Каире, разглагольствуя о социализме и прогрессе, любит повторять, что крестьянин — опора революции. Но чего стоят их слова! На деле подобные «революционеры» и шага не ступят навстречу деревне. Для установления полного доверия и равноправия нужно, чтобы революция стала кровным делом самого крестьянина. Чтобы он сам выдвигал революционные лозунги, а не только их скандировал. А те, кто в городе выступает за эти лозунги, должны хорошо понимать, что нужно феллаху. Тут важно не только кровное родство, но и общность интересов. Вот тогда слово «феллах» зазвучит гордо. А как могут относиться к феллаху те, кто привык видеть в нем батрака или арендатора, слугу или носильщика? Разве что самые сознательные считают своим долгом покровительствовать или выражать симпатии крестьянам. Но это идет у них от разума, а не от сердца…

Как же после этого удивляться, что феллах относится к горожанину с недоверием? Город в течение долгого времени олицетворял для него жестокую власть и грубое насилие. Все зло для крестьянина всегда исходило из города: налоги, поборы, приказы о трудовой повинности, указы об отчуждении земли, конфискации имущества. Приговорят крестьянина к каторжным работам — увозят в город. Присудят к тюремному заключению — опять ведут в город. Так и копилась у крестьянина ненависть к городу. Инстинкт самосохранения заставлял его не задумываясь отвергать любые притязания города. Недоверие было единственным оружием, с помощью которого крестьянин пытался противостоять насилию города. Он не верил ни единому слову, доходившему «оттуда». С сомнением и подозрительностью относился к каждому горожанину, даже если тот был родней.

Вот взять хотя бы Абдель-Азима, моего двоюродного брата. Ведь он тоже не очень-то доверяет мне. Убежден, что деревню я знать не знаю. Во всяком случае, он твердо уверен, что знать деревню — его монопольное право. Но я ведь тоже из деревни! Я здесь родился. Здесь живет почти вся моя родня. А в представлении Абдель-Азима, раз я живу в городе, меня связывает с деревней только прошлое, только могилы моих предков, а не сегодняшняя жизнь моих земляков. Конечно, для недоверия резоны есть, что и говорить. Но тот же Абдель-Азим и Умм Салем, да и многие другие уже соглашаются, что разрыв между городом и деревней надо сокращать. Пришла пора. Что греха таить, в городе до сих пор мне не доводилось слушать столь категоричных и ясных суждений по этому вопросу…

— В городе, конечно, знают больше, — произнес Абдель-Азим, будто прочитав мои мысли. — Недаром город руководит всей политической работой, которая идет в деревне, и отвечает за ее успех…

Я удивился. Таких речей я никак не ожидал от Абдель-Азима. Уж не подсмеивается ли он опять надо мной? Нет, он серьезен, а в искренности его у меня нет сомнений. Откуда он взял эти слова? Нечто подобное я, кажется, читал. Может, я ошибаюсь? Такое со мной случается. Услышишь где-то мысль или обрывок фразы и кажется, будто ты это уже когда-то слышал. Слово в слово, даже с той же интонацией. Вроде бы это называется миражами памяти. Может, и сейчас у меня мираж.

— Ты прав, Абдель-Азим! — подхватил Абдель-Максуд. — Именно так об этом сказано в Хартии.

«Ну, конечно, — подумал я. — Я читал это в Хартии. Как мне сразу не пришло на ум?»

— Когда деревня, — наставительно продолжал Абдель-Максуд, — достигнет уровня культурного развития города, только тогда будет практически решена задача воспитания сознательного члена будущего общества. Об этом тоже говорится в нашей Хартии.

Абдель-Максуд, заметив, очевидно, в моих глазах некоторое сомнение, улыбнулся и как бы для подтверждения своих слов с гордостью показал на большое новое здание, выросшее на пустыре.

— Видишь? Первый шаг сделан. Мы расчистили этот пустырь и построили здесь вполне современное, можно сказать городское, здание. Первый этаж мы отдали правлению кооператива, а на втором будет местный комитет Арабского социалистического союза и молодежной организации. Там же и библиотека. Книг, правда, пока не густо. Но мы надеемся на наших земляков из Каира. Пусть раскошелятся. От их подарков мы не откажемся. Будем только благодарны.

Фасад здания бил в глаза яркой, праздничной белизной. Над входом висел большой портрет президента Насера. Он смотрел вдаль и улыбался, будто там, вдали, ясно видел то, к чему шел и во что верил. Его улыбка вселяла уверенность.

По обе стороны от входа висели лозунги. Разностильно, но с большим усердием, которое чувствовалось в каждой букве, были начертаны выдержки из речей президента и цитаты из Хартии.

— Как ты думаешь, кто это все сделал? — спросил меня Абдель-Максуд и после интригующей паузы с гордостью объявил: — Ученики нашей школы и выпускники курсов ликвидации неграмотности!.. Нет, ты взгляни только. Ты посмотри, какая работа! Любой каллиграф может позавидовать. А ведь они совсем недавно научились писать. Открою тебе секрет: они переписывали эти тексты по нескольку раз. И на уроках и в свободное время.

Я вслух начал читать первый от дверей лозунг, написанный, как мне показалось, совсем еще неуверенной или дрожащей от чрезмерного усердия рукой:

— «Мы построим новую, счастливую жизнь, идя по пути мира, свободы, прогресса и справедливости».

— Ну как? — робко спросил Абдель-Азим. — Это я, моя работа. А вот тот плакат писал Салем. Правда, у него красивее получилось!

Действительно, плакат Салема был намного лучше. Напрягая зрение, я по слогам прочел слова, написанные ровно, уверенной рукой:

— «Революция показывает египетскому народу единственно верный путь к счастливому будущему».

— Прочтите, пожалуйста, и следующий лозунг, — дернул меня за рукав какой-то мальчуган. — Это я его писал. Мне тоже никто не помогал, честное слово!

На узкой полоске бумаги, которая казалась длиннее самого мальчугана, было старательно вычерчено: «Наша цель — социализм».

Мальчонка выжидающе смотрел на меня, стараясь по моему лицу узнать, как я оценил его труды. Я крепко, как взрослому, пожал ему руку:

— Молодец! Здорово!

Просияв от радости, он, довольный, вернулся на свое место, в дальний угол, оккупированный женщинами.

Произнося сейчас вслух эти слова, я невольно вспомнил, что нечто подобное делали в свое время и мы, будучи школьниками. Мы тоже писали на дощечках изречения и афоризмы вроде «Терпение — ключ к счастью» или «Умеренность — самая большая добродетель». Подобными мудростями нас пичкали и на уроках, и дома, и в мечети. Эти фразы мы встречали в наших учебниках. Нас заставляли их выписывать и заучивать наизусть. Новое поколение воспитывается иначе. Они не заучивают наизусть пустые слова — идеи входят в сознание, на глазах у ребят они обретают плоть, зримые очертания. И никто не чувствует себя сторонним наблюдателем. Все вместе думают и строят — и взрослые и дети. И делается это просто, даже буднично — без болтовни, без шума. Будущее принадлежит им, и по праву!..

На улице послышались громкие голоса, среди которых особенно выделялся сочный баритон шейха Талбы.

— Никак наш досточтимый шейх собственной персоной пожаловал! — заметила Инсаф не без ехидства.

И в самом деле вслед за двумя крестьянами появился шейх Талба, потом в комнату ввалилось еще человек десять.

— Ну вот и хорошо! — обрадовался Абдель-Максуд. — Входите, рассаживайтесь. А то без вас никак не могли начать…

— Как можно начинать, если решать не с кем? — многозначительно заметил шейх Талба. — Я здесь не вижу ни омды, ни Ризк-бея. Говорят, Ризк-бей уехал сегодня в Каир. А где наш староста?

— А мы его и не звали, — ответил Абдель-Азим. — Зачем подводить человека? Приглашение ведь надо или принять, или отвергнуть. Принять — значит прогневить Ризка, отказаться — обидеть всю деревню. Пусть уж он лучше не терзается. Старосту надо беречь. Он и так здоровьем хилый, все хворает…

— Может, когда и хворает, да только не сейчас, — вмешалась Инсаф. — Сегодня наш омда ни свет ни заря в Каир укатил. Взял себе отпуск, детей, говорит, надо проведать. За себя оставил заместителя. А кого — не знаю. Да ты, Абдель-Азим, я смотрю, еще меньше моего знаешь. Чувствуется, оторвался от деревни. Все куда-то ездишь, дома не живешь.