Бессонный всадник - Мануэль Скорса

Глава восемнадцатая

И он вспомнил, что было тогда, в тысяча восемьсот двадцать четвертом году

Да, я не спал. В эту ночь, как и во все остальные, с тех самых пор, как на меня напала хворь-бессонница. Когда это было? В 1705 году. Жена касика Тицси Рими приказала нам идти обмерять свою землю. Да не пришлось. Мы шли по этой самой тропе, и тут появился Канталисио Роблес. Весть, которую он принес, убила нас: Помещик Грегорио де Паредес обезглавил наших детей. В 1716 году тоже не удалось.

Нет, не могу я спать. Ночи напролет, от зари до зари я вспоминаю. А может быть, все это – сны? Поначалу хворь моя была заметна – появились синие крути под глазами. Потом они исчезли. Я очень устал. Так устал, что даже синева под глазами пропала. Я думаю, мое бедное тело впитало ее, и теперь у меня, наверное, все кости посинели. Вам, верно, не приходилось ни разу пересекать ночью ледяную пампу Хунин. А еще страшней, когда ты едешь один сквозь ночь, а воспоминания набрасываются на тебя со всех сторон, как свора собак. Я уже был здесь когда-то. Ясно помню: Янакоча, 1824 год. На этот раз даже я поверил, что нам наконец удастся добиться справедливости.

Хромой Николас Кинто спускался по склону Кенкаша. Os ступал осторожно, опираясь на ивовую Палку, Увидел конного, остановился. Он всегда так делал, с давних пор сеньорам надо уступать дорогу. Как-то раз Николас не успел свернуть с тропы, по которой ехал дон Рамиро де Рамирес, и его на три дня посадили в колодки. Вот Николас Кинто и стал хромым. Глаза Николаса Кинто – сверкающие, будто черный янтарь, – распознали лошадь. Нет, это не сеньор. Это стряпчий Себастьян Мальори. Хромой нахмурился. О прошлом годе стряпчий Мальори продал с торгов его выгон. Всего за несколько песо! Себастьян Мальори – стряпчий, ходатай по делам сеньоров, Себастьян Загребущая Лапа, как прозвали его ограбленные жители Янакочи, никогда не торопится. А сейчас скачет, как безумный. Что такое стряслось?

Хромой Николас Кинто спешит сойти с тропы, стряпчий Мальори с искаженным лицом мчится на жеребце в яблоках; скорее – не то этот сукин сын меня затопчет, Николас чуть не падает, трусит, кое-как волоча ногу, трюх-трюх, трюх-трюх. Взмыленный жеребец спустился в долину, «этот Мальори никого не жалеет, ни людей, ни животных», жеребец мчится галопом, «сукин сын этот Мальори», хромой Николас Кинто стоит на склоне и глядит: он различает площадь селения, «этот Мальори у всех моих братьев землю отнял. И у меня может отнять». Сукин сын Мальори спешился, бежит к церкви. «Знаю я, за что он меня ненавидит», – думает хромой Николас Кинто; сукин сын Мальори что-то кричит, люди окружили его. «Это все из-за Серафины, из-за ее прекрасных глаз», люди бегут, «Серафина – самая красивая женщина в долине Чаупиуаранга», сукин сын Мальори взбирается на колокольню, «ради твоих глаз, красавица, прости меня боже, я бы жену бросил». Хромой Кинто выпрямился – стряпчий Мальори бьет в набат!

Мужчины и женщины выбегают из домов, собаки прыгают, бог знает, что творится, люди бегут на площадь, «что за наказанье – хромота». Когда Николас Кинто добрался наконец До площади, она казалась черной («цвет моей горькой судьбины, сеньор»), так много собралось на ней народу, и все кричали, плясали вокруг сияющего стряпчего Мальори, разве это справедливо?

– Что случилось, ваша милость? – спросил Кинто у Нарсисо Роблеса. Благодаря Роблесу Кинто удалось сохранить хоть обрубок ноги, и с тех пор, чтоб как-то выразить свою благодарность, Кинто называет Нарсисо Роблеса «ваша милость».

– Генерал Боливар побил испанцев!

– Вы правду говорите, ваша милость?

Сердце хромого бьется. Сквозь слезы он плохо различает фигуру стряпчего. Но Себастьян Мальори тоже плачет. И хромой Кинто прощает Мальори – он принес такую великую весть.

– Где нащ староста? – кричит Мальори.

– Старосту! Старосту! Старосту! – ревет община.

Двести, четыреста, бог весть сколько глаз смотрят на дом старосты Раймундо Эрреры.

– Эррера! Эррера! Эррера!

Крики бьются в широкий фасад двухэтажного дома с деревянными резными наличниками и перилами («я сам вырезал»).

– Эррера! Эррера, Эррера!

Погонщик Роблес, погонщик Порфирио Криспин, эти двое с давних пор враждуют из-за клиентов и из-за любви Серафины, а какая там любовь, она же девица! Эксальтасьон Гонсалес, плотник Сехисмундо Гуадалупе изо всех сил колотят дверным молотком.

– Староста, староста, староста! – вопит толпа. Николас Кинто глядит на балкон. Никого!

– Он там, на углу! – кричит вдруг плотник Гуадалупе.

Толпа рванулась. На углу появляется конный. Худой, лицо изможденное, измученное, со следами нужды и болезней – Эррера побывал на шахтах в Кастровиррейне. Конь по имени Рассеки-Ветер величественно движется навстречу толпе.

Эррера резко останавливается. Такая уж у него привычка – сразу с ходу осаживать коня. Эрреру уважают. Во всякое время года, на любом фоне, льют ли дожди или скалы блещут на солнце, одинаково внушительно выглядит его фигура. Ему шестьдесят три года, и Янакоча избрала его главою общины. Старых людей осталось мало, сколько их было в Тарме? Чтобы добраться до Гармы, надо пересечь три горных хребта. Много ли стариков встретите вы на наших тропах? Кого унесла оспа, кто надорвался в шахтах, страдания, беды… Тяжкие годы! Мало осталось старых людей. В деревнях – одни ребятишки, мелкий народ, будто картофель семенной. Ограблены наши деревни испанцами, теперь эти негодяи бегут, – хвала тебе господи! – бегут под натиском нашей кавалерии, да, да, нашей родной кавалерии, сеньор! А стариков у нас мало. Люди отдают богу душу в тридцать, в сорок лет. Тяжкий труд, эпидемии – редко кто доживет до старости, и если уж доживает, то вечно хранит память обо всех страданиях и муках своего народа. И вот мы выбрали главой общины Раймундо Эрреру, потому что ему шестьдесят три (я сам выпил целый кувшин хлебной чичи на дне его рождения), а главное, потому что он видит насквозь все подлые замыслы сеньоров. Члены семьи Эррера никогда не были начальством в Янакоче, но этот три-раза попадал в рекрутский набор и уцелел, шесть лет провел в шахтах Серро-де-Паско, три года в Кастровиррейне, а там добывают ртуть, сеньор, там у лошадей копыта гниют и превращаются в кашу!

– Староста, староста, староста!

Не успел еще Эррера въехать в середину толпы, как на дороге появился Порфирио Роке, скотовод из Мичивилки.

– Испанцы переходят через мост!

Порфирио – совсем юный, только что женился; он волнуется: впервые пришлось ему – и в таких молодых летах – говорить перед лицом общины.

Кинулись к мосту. Я тоже заковылял вверх к Кенкашу. В самом деле! По мосту через Янауанку тянется цепочка усталых, потрепанных великанов.

Бешеным галопом вывернулся откуда-то Сантьяго Лукас, собаки с визгом разбегались, спасаясь от копыт его лошади.

– Они стоят лагерем в Уараутамбо.

– Ты сам видел? – спросил старый Эррера.

– Да, видел, сеньор.

Эррера гордо выпрямился в седле.

– Ты – брат Фелисиано Лукаса.

Сантьяго Лукас покраснел. Эррера снял шляпу.

– Горько мне говорить тебе это: Фелисиано Лукас не вернется.

– Что вы сказали, сеньор?

– Он погиб в бою.

– Откуда вы знаете?

– Он сам мне это сказал, Я мало сплю. Наверно, от ртутных испарений на рудниках разучился спать. Вчера, когда я перелопачивал зерно в своем амбаре, твой брат явился мне.

– Я счастлив видеть, что ты, Фелисиано, живым и здоровым вернулся из боя.

Твой брат обнял меня, я ощутил невесомое прикосновение его РУК.

– Ты устал, Фелисиано.

– Я иду из Хунинской пампы. Я отправился в путь вчера, дон Раймундо.

– Неужто за одну ночь ты прошел сорок лиг [9], Фелисиано?

– Больше.

Я знаю твоего брата с рождения. И никогда не слышал, чтоб он солгал. Скажи мне другой такие слова: «Я прошел сорок лиг за одну ночь», я б засмеялся.

– Вот почему одежда твоя в лохмотьях.

– Кустарник на тропе цепкий, дон Раймундо. Вы могли бы дать мне поесть?

Домитила, моя жена, оставила мне кастрюлю с жареной кукурузой.

– Ешь, Фелисиано.

Он набросился на кукурузу.

– Мы победили, дон Раймундо, – пробормотал он.

Он ел жадно. Глаза его сверкали.

– Мы победили испанцев! Вербовщики генерала Миллера в прошлом августе взяли меня силой. Не беда! Я молод, силен, и в жилах моих течет кровь храброго народа. Так я думаю. Тяжко служить в армии поневоле, но как легко, дон Раймундо, когда понимаешь, за что воюешь. Я теперь уже сержант!..

Он говорил, а сам все ел кукурузу.

– В боях я понял, Эррера, что наша борьба справедливая. И я, такой тихий, стал храбрым бойцом. Три месяца провел я в передовом отряде Боливара в погоне за армией испанца Кантерака. Вчера мы наконец нагнали их в долине Борбон. Мы их разбили, дон Раймундо. Конец испанскому владычеству! Мы свободны, мы будем жить на свободной земле, дон Раймундо! Посмотри на мое копье. Остро наточил я его, и горько заплачут испанские матери.