Бородинское пробуждение - Константин Сергиенко

– А днем там никого не было, даже хозяев.

– Да, видать, служба в харчевню пошла. Цыбиков сивалдай любит. А что охрану кинули, так это им просто. Но ежели бы вас увидали, вцепились бы, как пиявки.

– Да почему ты думаешь, что за мной все гоняются?

– А я не думаю ничего…

Он помолчал, потом заговорил тихо:

– Одна она у меня осталась. Отец, мать померли, пошли мы по России милостыню просить. Дошли до Москвы. Москва, она не пожалеет, слезам сиротским не верит. Как уж тут голодали, не сразу расскажешь. Потом Настю в сиротский дом взяли, а я в подмастерьях руки в кровь обдирал. Дождался, в солдаты пошел, деньги ей посылал… Ингерманландского мы полка, драгунского. Нас тут целый батальон к полиции причислен.

– Сколько тебе лет, Федор?

– А!.. – Он махнул рукой. – Видать, последний. Не уберег я Настю.

– Вставай, – сказал я неожиданно. – Пойдем.

– Куда? – пробормотал он. – Куда идти-то?

– Вставай, Федор. Настю твою пойдем выручать! Он вскочил:

– И то правда, ваше благородие, и то правда! Выручать надо, помрет совсем. Ваше благородие, выручать надо!

– Пойдем, Федор, пойдем! Показывай мне дорогу.

5

К домам для душевнобольных Ростопчин питал особое расположение. Это я знал из прочитанного. Он нередко наезжал туда, разговаривал с больными, а при желании мог упечь туда и здорового.

К тюрьмам и ссылке Ростопчин относился пренебрежительно и даже называл это наказание безнравственным. При этом он мог устроить расправу без суда и следствия, как в случае с сыном купца Верещагина, или издать приказ, по которому распускавших неугодные слухи заключали в «долгаузы» – дома и палаты для безумных, как жарким летом двенадцатого года.

Если дело Верещагина современники обсуждали бурно, и никто не мог простить Ростопчину, что он на глазах у толпы приказал драгунам рубить ни в чем не повинного человека, то о распоряжении насчет «долгаузов» я встречал два-три невнятных упоминания.

Теперь мне самому предстояло увидеть один из таких «долгаузов», Девяткин приют, или Девятку, как его коротко называли.

Дрожки Федора стояли в конце Остоженки на постоялом дворе. Дело подвигалось к полуночи. Я пока не знал, как действовать, но после разговора с Ростопчиным чувствовал в себе силу. Кроме того, ночной визит офицера мог оказаться неожиданным.

Мы подъехали. Я сказал Федору, чтоб он дожидался, а сам поднял грохот в тяжелую, железом окованную дверь. Несколько окошек в приземистом здании еще светились.

– По приказу главнокомандующего! – кричал я. – Открывайте!

Высунулся испуганный солдат. Я протиснулся в дверь.

– Где старший? – спросил я. – Все заснули?

– Никак нет, – бормотал солдат. – Господа фельдфебель только изволили уложиться.

– Подними.

– Слушаюсь.

В тусклой каморке охраны горела всего одна свечка. Запыхавшись, застегивая пуговицы, вбежал сонный фельдфебель.

– Его сиятельство генерал-губернатор приказал провести инспекцию, – сказал я хмуро. – Москву очищаем. Что тут у вас, сколько больных?

– Больных так что нет! – отчеканил фельдфебель. – Третьего дня последних на барке в Нижний отправили!

– А чего здесь околачиваетесь?

– Так что приказ! Охраняем, проводим лечение-с!

– Какое лечение? Ты же сказал, что нет больных?

– Больных нет! Однако приболевшие!

– Черт возьми, говори мне толком! Завтра графу докладываю.

– Приказ, вашбродие! Не могу знать!

– Черт знает что. Веди меня, показывай. Сколько их… приболевших?

– Двое женского и пять мужского пола.

– И что ты с ними делаешь?

– Приказано поливать холодной водой. Однако вопят, не всегда удается.

– Ладно, показывай. Разгоню вашу богадельню, а вас в полк. Пора службы справлять, нечего на боку валяться.

– Так точно! Только невозможно!

– Что невозможно?

– Показать. Не имею права.

– Как? Разве не ты старший?

– Никак нет.

– А кто же?

– Господин Блохин.

– Что еще за Блохин? Звать сюда.

– Слушаюсь! Никифоров, кликни господина Блохина, они еще не почивают.

Никифоров убежал.

– Что же, однако, за Блохин? – спросил я лениво.

– Не могу знать! – гаркнул фельдфебель и вдруг прошептал доверительно: – Вернейший человек их сиятельства грахва. Можно сказать, дружок. Железной руки человек, не смотри, что хилый. Трещалу знали?..

– Ах, да откуда мне знать Блоху, Трещалу… – пробормотал я, как бы задумавшись.

Блохин, Блоха, Трещала… Ужасно знакомо… Откуда бы это? Блоха, Трещала… Вспомнил! Ростопчин и кулачные бои! Среди тогдашних бойцов были две знаменитости, фабричный Трещала, огромного роста детина, который кулаком выбивал изразцы из печи, и мещанин Блохин, по прозвищу Блоха, совсем не богатырского сложения, но обладавший каким-то страшным ударом.

Блохин и Трещала никогда не дрались между собой. Считалось все-таки, что Блохин Трещале не пара. Но однажды, играя на бильярде, они поссорились. Трещала легонько стукнул Блоху кием по голове, а тот мгновенным ударом в висок убил Трещалу наповал.

Блохина собирались судить, но спас его Ростопчин. Блохин был любимцем графа, даже учил его кулачным приемам. Что было с Блохиным дальше, неизвестно.

Он стоял передо мной в темно-синей поддевке и сапогах. Невысокого роста, но плотный, с быстрыми глазами. Стоял широко расставив ноги.

– Блохин?

– Он самый.

Он не сказал «так точно», не добавил «ваше благородие» и смотрел на меня скорей небрежно, чем уважительно.

– Меня генерал-губернатор послал провести инспекцию. Говорят, ключи у вас. Покажите мне пациентов.

– Какую инспекцию? – Глаза смотрели твердо. – Я не имею распоряжения допускать к больным.

– Распоряжение?..

Я лихорадочно соображал. Нет, этот орешек твердый, криком его не возьмешь. «Вернейший человек их сиятельства грахва. Можно сказать, дружок». Вдруг передо мной возникло лицо Ростопчина и память воспроизвела слова: «У меня есть на примете люди, но это так, первая линия, кулаки, а мне нужно умов… Когорта стремительных и неотразимых… Ваш девиз будет per aspera ad astra – через тернии к звездам!»

– Значит, нет распоряжения? – протянул я, все еще обдумывая. – А ну-ка, Блохин, per aspera ad astra, неси мне ключи!

Я сказал это в слабой надежде, что пылкий Ростопчин мог развернуть перед любимцем часть своих планов. Первая линия, «кулаки», ведь это о таких, как Блохин.

Результат оказался неожиданным. Блохин сразу подобрался, даже вытянулся. Он вынул из кармана ключи и сказал:

– Пожалуйте.

Он взял фонарь, и мы пошли по мрачному коридору.

– Семеро здесь у вас?

– Семеро.

– Лекаря остались?

– Нет, лекаря с больными в Нижний отправлены.

– А почему всем занимаются солдаты?

– Приют причислен к военному госпиталю.

– Что вы делаете с этими… – я не мог подобрать слова, – больными, заключенными?

– Купаем в холодной воде.

– Только и всего?

– Вода со льдом из подвалов. Так что ощутительно.

– Граф приказал гнать всех взашей, кроме опасных. Есть здесь опасные?

Блохин пожал плечами.

– Начнем с женщин, – сказал я.

Загремели ключи. Фонарь озарил довольно большую комнату с несколькими топчанами. На одном из них, закутавшись во что-то серое, испуганно привстала худенькая девушка. На другом кто-то лежал, не поднимаясь.

– Здесь кто? – спросил я.

– Настасья Горелова, служанка, доставлена из Воронцова. Разглашает государственную тайну. А та, старуха, даже имени не сказала. Кричала на площади, что Бонапарт сын Екатерины.

Я подошел к девушке:

– Жалобы есть?

Она, не отвечая, смотрела на меня.

– Не будет говорить, – сказал Блохин. – Как привезли, так молчит. Даже купаем, не кричит, как остальные.

Старуха на дальнем топчане не вставала.

– Что с ней? – спросил я.

– Спит, – сказал Блохин. – Она всегда спит.

– Неужели и ее в ледяной воде купаете?

– Иногда, – замявшись, сказал Блохин.

– А остальных?

– В день трижды.

– Отпирайте мужскую камеру, – сказал я. – А я здесь закончу.

– Извольте, – сказал Блохин. – Следующая дверь.

Он вышел.

– Настя, – сказал я. – Слушай внимательно. Сейчас тебя выпустят. У дверей тебя ждет Федор, твой брат.

Она вздрогнула.

– Отъезжайте в конец улицы, там меня ждите. Ты поняла?

Она кивнула головой. Живая слюда ее глаз вспыхнула дрожью. Я вышел.

В мужской камере по углам прятались темные фигуры.

– Жалобы есть? – громко спросил я.

Молчание.

– Два дня не кормят, – сказал кто-то неуверенно.

– Не кормите? – Я обернулся к Блохину.

– Крупа кончилась, да и хлеб плохо подвозят, – ответил тот.

– Еще жалобы есть?

Никто из них и не думал сказать, что вот он здоровый, а посажен в «долгауз». Впрочем, быть может, они говорили. Быть может, сам Ростопчин приезжал сюда и с улыбкой выслушивал жалобы. Глухая стена между правдой и неправдой.

– Христос не жаловался, когда распинали, и нам грех, – сказал голос из самого угла.