Убийство царской семьи - Николай Соколов

Анастасия Николаевна, 16 лет, была еще не сложившаяся девушка-подросток. Была самая полная из сестер и стыдилась своей полноты. Любила читать, но была с ленцой и не любила готовить уроков. Ее отличительной особенностью было подмечать смешные стороны людей и воплощать их с талантом природного комика.

Наследник Цесаревич Алексей Николаевич был мальчик 14 лет, умный, наблюдательный, восприимчивый, ласковый, жизнерадостный. Был с ленцой и не особенно любил книги. Он совмещал в себе черты отца и матери: унаследовал простоту отца, был чужд надменности, заносчивости, но имел свою волю и подчинялся только отцу. Мать хотела, но не могла быть с ним строгой. Его учительница Битнер говорит о нем: «Он имел большую волю и никогда не подчинился бы никакой женщине». Он был весьма дисциплинирован, замкнут и очень терпелив. Несомненно, болезнь наложила на него свой отпечаток и выработала в нем эти черты. Он не любил придворного этикета, любил быть с солдатами и учился их языку, употребляя в своем дневнике чисто народные, подслушанные им выражения. Скуповатостью напоминал мать: не любил тратить своих денег и собирал разные брошенные вещи: гвозди, свинцовую бумагу, веревки и т. п.

Дети говорили с отцом по-русски, с матерью – по-английски и по-французски. Они все были воспитаны в условиях чрезвычайной скромности и простоты, что стало уже их привычкой.

Кобылинский и Битнер, не знавшие семьи до революции, впитавшие до некоторой степени в себя ее отзвуки, были поражены, когда воочию увидели царскую семью.

Кобылинский говорит про Княжон: «Все они были милые, простые, чистые, невинные девушки. Куда они были чище в своих помыслах очень многих из современных девиц-гимназисток даже младших классов».

Волков: «Я не умею рассказать про характеры царской семьи, потому что я человек неученый, но я скажу, как могу. Я скажу про них просто: это была самая святая и чистая семья».

Императрица и ее «немецкие симпатии».

Ее болезнь и ее отношение к Распутину

Я признал преобладание воли Императрицы над волей Императора. Это существовало с самого начала их совместной жизни и коренилось в их натурах.

В последние годы ее воля подавляла его волю. Быть может, это было не всегда и не во всем, но тенденция этого несомненно была и проявлялась в фактах.

В то же время я не только отрицаю наличие у Императрицы немецких симпатий, но признаю как раз обратное; она не любила немецкой культуры и гнала ее из уклада жизни семьи.

Впрочем, все попытки отыскать здесь источник стремления ее к сепаратному миру с врагом несерьезны. Что ей немецкие симпатии, когда она властная Царица России? Какие воспоминания пробуждала в ней роль скромной Гессенской принцессы? Чем во все царствование проявила она свои симпатии к Германии? Сколько раз она была там за все эти годы?

Более серьезной является другая область: влияние на нее Распутина.

Чем был для нее Распутин?

Я посвятил много труда, чтобы данными следствия разрешить этот вопрос.

Вряд ли можно отрицать, что счастье человеческой пары, связанной чувством взаимной любви в браке, мыслимо только тогда, когда она рождает детей. Императрица имела детей, но она прошла длинную полосу жизни, причинившую ей больше огорчений, чем всякой другой женщине, лишенной ее положения. Она была нежная мать. Но нет сомнений, что она была гораздо больше Императрица, чем мать. Несмотря на то, что ее сын, которого она так безумно любила, был болен 26 апреля 1918 года, как никогда ранее, она оставила его и уехала с Императором, так как думала, что его увозят с политическими целями.

При властности ее характера нет сомнений, что ее преследовало желание иметь рожденного ею Наследника Престола. Судьба долго была немилостива к ней. И эти годы супружеской жизни, представлявшие очередные этапы надежд и горьких разочарований, были безусловно роковыми для ее нервной системы.

Наконец родился сын. Достигнут был венец желаний. Но какой же был удар для Императрицы, когда она узнала, что ее сын – гемофилик!..

Эта болезнь, почти неизвестная у нас в России, очень известна некоторым кантонам Швейцарии: там от нее вымирают деревни.

В роду Императрицы от нее погибли ее дядя, ее брат и ее два племянника. Сердце матери должно было страдать от материнской жалости к ребенку. Но она должна была вдвойне страдать от сознания, что это она, которая так хотела его, с таким напряжением ждала, причина его страданий, так как это она передала ему ужасную болезнь.

Ребенок был очень подвижен, очень резв. Какой бы ни был за ним надзор, нельзя было заранее рассчитать и предусмотреть каждый его шаг. Но то, что без всяких последствий проходило каждому здоровому ребенку, ежеминутно могло убить его. Малейшая неосторожность, ничтожный ушиб, незначительная травма – и он может погибнуть; он – столь долгожданный, так ей необходимый, единственный!..

Во что превратилась жизнь Императрицы после рождения сына?

Жильяр показывает: «Она отлично знала, что смерть может наступить от этой болезни каждую минуту, при малейшей неосторожности Алексея, которая даром пройдет каждому другому. Если он подходил к ней двадцать раз в день, то не было случая, чтобы она его не поцеловала, когда он, подойдя к ней, уходил от нее. Я понимал, что она каждый раз, прощаясь с ним, боялась не увидеть его более».

Первые годы супружеской жизни не дали ей покоя, потому что они полны были напряженного ожидания и горьких разочарований. Эти чувства заменил постоянный страх потерять единственного сына.

Все эти переживания на пространстве целых лет могли бы сломить и здорового человека. Но может ли быть признана здоровой женщина, дающая жизнь гемофилику?

Нося в своем организме наследственное болезненное начало, она всей брачной жизнью была поставлена в необходимость болезненного страдания. Конечно, все это существовало до рождения сына. После же его рождения ее истерия стала выпуклым фактом.

Аномальное сознание своего «я», навязчивость идей, чрезмерное волевое напряжение, раздражительность, частая смена настроений, нетерпимость к чужому мнению – все это было налицо.

Ее камер-юнгфера Занотти показывает: «С Государыней я прожила всю мою жизнь. Я ее хорошо знаю, люблю. Мне кажется, что Государыня в последнее время была больна… Государыня была больна, как мне кажется, истерией. Она в последние годы была не такая, какой она была раньше… Чем именно питалась истеричность Императрицы, я не могу Вам сказать. Может быть, у нее была какая-либо женская болезнь. Что-то такое у нее было в этом отношении. Об этом могли бы сказать доктора Драницин и Фишер, лечившие Императрицу. Несколько лет тому назад Императрица, жаловавшаяся на сердце, была в Наугейме и обращалась к врачу Гротте. Гротте не нашел у нее сердечной болезни. Как мне кажется, он нашел у нее нервные страдания и требовал совершенно иного режима. То же самое находил потом у Ее Величества и Фишер. Он даже делал тайный доклад Императору по поводу болезни Императрицы. Фишер предсказал с буквальной точностью то, что потом стало делаться с Государыней. Именно он указывал на лечение не сердца, которое, очевидно, было здорово у нее, а ее нервной системы. Но Императрица узнала о таком докладе Фишера. Он был устранен и призван Боткин. Это было желание и ее, и Вырубовой. Боткин и стал ее врачом. Императрица и стала жить так, как, собственно, ей не следовало бы жить, а как ей хотелось. Сердце ее было, вероятно, здорово. Наблюдая ее, я удивлялась одному: находится она среди людей ей приятных, она делает положительно все и совершенно не чувствует болезни сердца; не нравится ей обстановка данной минуты, не по ней что-нибудь говорится, делается, она начинает жаловаться на сердце. Считая сердце больным, она довольно значительную часть дня лежала. Я бы сказала, что в последнее время она большую часть дня проводила в лежании, считая сердце больным. На опасные последствия этого и указывал именно Фишер… Она была в последние годы нетерпимой к чужому мнению, которое было несогласно с ее мнением. Таких мнений, которые были не согласны с ее взглядами, она не выносила. Ей было очень неприятно слушать такие мнения… Вообще я скажу, что в последние годы свое «я» она чувствовала непогрешимым, обязательным для всех. Кто не согласны были с ее «я», должны были удаляться от нее».

Случилось самое опасное: Императрица не подчинилась авторитету науки и в своей болезненной самоуверенности вздумала подчинить авторитет науки своей больной воле. Я отдаю должное доктору Евгению Сергеевичу Боткину. Джентльменски благородный, он доказал свою глубокую преданность царской семье своей смертью. Но я не могу не признать, что он не обладал ни достаточной волей, ни достаточным авторитетом, чтобы взять в свои руки больного человека. Не врач победил его, а наоборот: этот больной человек победил врача. Сама судьба не благоприятствовала Государыне. Отдав всего себя царской семье, Боткин нажил драму в своей личной семье и оказался одинок. Страдая, он нашел себе облегчение в личности Императрицы, пробудившей в нем религиозное настроение.