В поисках своего дома - Андрей Ветер

Воздух гудел, переполненный огромным костром, и ветер носил над землей непроглядную массу дыма. Нечеловеческие крики резали уши. Уил не сделал и десяти шагов, как из-за дымящихся шестов навстречу ему вышла растопыренная фигура. Руки ощупывали пространство деревянными пальцами. Замшевое платье пропиталось кровью и талым снегом. А кровь не переставала течь по плечам. Это была женщина. Уил отшатнулся и закричал: у неё был сорван скальп, и широкий лоскут кожи со лба свесился вниз, залепив ей глаза, залив кровью лицо. Она была похожа на слепую. Ответив на резкий крик солдата едва заметным движением руки, индеанка поплелась дальше, трудно передвигая ноги, оступаясь, поскальзываясь.

Эрик рухнул в снег, холод обжёг ему лицо. Нечто невообразимое и огромное распухло в его голове и требовало выхода наружу. Нечто невыносимое, что не могло дольше оставаться внутри. Оно не вмещалось в сознание, оно терзало мозг, раздирало его. В одно мгновение война вздулась в голове кровавыми кишками и перехватила ими, как щупальцами, горло. Когда он заново открыл глаза, ему стало легче. Крики пропали, смолк треск пылающих костров, не звучали выстрелы. Он встал и твёрдым шагом направился к ручью. Он никого не искал, ни от кого не убегал. Он просто шёл, переступая через замёрзшие изодранные тела, безразлично отталкивал встречных солдат. Пару раз он натыкался на кавалеристов, которые стояли на коленях и резали большие куски мяса. Уил опрокинул одного из них, перешагнул и продолжал путь. Его обругали. Он шагал до тех пор, пока не добрался до русла речушки. Здесь его свалил с ног рослый сержант и подмял под себя. Неподалёку виднелись кучки песка, за которыми прятались индейцы. Их обнажённые тела время от времени вскидывали луки и стреляли в солдат. Ледяной ветер успевал взвихрить их длинные волосы, не сплетённые после сна в косы.

— Я хочу умыться, — сказал громко Эрик из-под мощного тела сержанта, — пустите меня к воде. Я грязен…

Он пришёл в себя в Денвере, но оставался неподвижен и молчалив много дней. Он не узнавал комнату, безучастно смотрел на худосочного врача с колючими усиками и винно-табачным запахом из рта. Восторженный рёв толпы, доносившийся иногда с улицы, не будоражил его. Лишь однажды Эрик Уил заметно взволновался, когда кто-то в комнате сказал, что в театре демонстрировали взятых в плен индейских детишек.

— Не может быть! — воскликнул он. — Это ложь. Пленных не брали.

Затем его куда-то перенесли. Туманный голос временами сообщал ему о чём-то, но он понимал лишь интонацию, а не слова.

К середине января он был на ногах и собрался в дорогу. Денвер, всё ещё праздничный, поющий новогодние гимны, пугал его шумом и многочисленными тенями недавней резни. Обросшие люди с длинными скальпами на поясах и кисетами из женских грудей вызывали в Эрике дрожь и слабость. Он спешил подальше от войны.

К своей тётушке, миссис Пруденс, он прибыл в Лэсли-Таун в начале февраля. Эмма Пруденс, вдова с пятилетним стажем, слыла добродушной старушкой и несколько странноватой особой, которая никому ни в чём не отказывала. Заботиться и опекать кого-нибудь стало её навязчивой идеей после смерти мужа. Многие посмеивались, многие жалели её. Она любила плакать и получала от этой своей слабости глубочайшее наслаждение. Она плакала на похоронах Юдит Моррисон и на похоронах её убийцы. Она плакала на похоронах какого-то пьянчуги, которого пыталась взять на поруки однажды, но он не поддался и, прячась от неё, свалился со второго этажа. Она плакала по любому поводу, когда можно было кого-нибудь пожалеть.

Теперь у Эммы Пруденс поселился племянник Эрик Уил, который, на её старушечье счастье, оказался с расстроенными нервами и явно нуждался во внимании и лечении. Она с радостью обрушила на него всю скопившуюся в её добром сердце любовь и заботу. Обыкновенно Эрик проводил целые дни дома, но иногда бродил без дела по улице.

Однажды он познакомился с Билли Шкипером и даже решился заходить в его компании в салун, полный шума и дыма. В одно из таких посещений Эрик, сидя в уголке напротив Шкипера, вдруг съёжился. Билли обернулся и проследил за взглядом юноши. В помещение ввалился крупный мужчина в грязной залатанной военной форме, давно не брившийся, с голодным и нездоровым лицом.

— Чем он напугал тебя, малыш?

— Это один из них, — еле слышно сказал молодой человек и втянул голову в плечи.

— Кто?

— Он был там… на Песчаном Ручье. Я помню его лицо.

— Брось. Я готов держать пари, что такие рожи тут у каждого десятого. Мир кишит ублюдками всех сортов. Они толпятся за каждым поворотом, теснятся в любом кабаке. Может быть, это и тот, кто тебе запомнился… Какая разница?

— Знаете, мистер Шкипер, мне сейчас гораздо страшнее, чем тогда. Сейчас мне кажется, что от каждой ужасной мысли любого человека ко мне тянутся невидимые иголочки. Они не перестают колоть меня. Мне постоянно больно и страшно… Тогда мне не было страшно. Я не успел испугаться. Я был просто раздавлен, я был в шоке, все мои чувства разрушились. В Денвер однажды привезли изувеченные тела переселенцев, которых убили индейцы. Их выставили на площади для всеобщего обозрения и повесили плакат: «Это ждёт всех, если мы ничего не предпримем». Конечно, вскипел гнев. И мы отправились мстить. Полк состоял большей частью из непрофессиональных солдат, как мне показалось, но по их лицам читалось, что они кое-что умеют… решительность… нет, ярость сквозила в лицах. Теперь я думаю, что это просто бандиты… Поверьте, пальнуть в человека не трудно на расстоянии. Меня, думаю, не смутило бы большое число застреленных в бою. Но ведь там не убивали, там просто терзали, сдирали кожу с живых людей. Это ведь не война. Воюют с противником, а Шайенов за таковых не считали. Их держали просто за мясо! Мясо, а не тело, не человек! Женщинам отрезали груди. Один солдат потом похвалялся, что отрезал грудь у живой индеанки. Он очень смахивает на того, который сейчас вошёл в салун. Я уверен, что это он… Это не жизнь, это не война, когда детей отстреливают в упор, когда женщин, которые просят пощады, убивают с особым шиком — саблей в шею. Полковник запретил брать пленных, солдаты опьянели от крови. Они после боя застрелили проводника-метиса, просто подошли и застрелили… Трёх детишек специально пощадили, чтобы в городе выставить напоказ. Их демонстрировали в театре, в опере, брали за вход пятнадцать центов с человека (переправа на пароме стоит десять)… Когда меня уносили из уничтоженного лагеря, мне казалось, что я тоже умер, что вся жизнь умерла. Я лишился ощущений. Я видел, как солдаты вырезали у одной индеанки ножом тело между ног, затем один из них натянул эту мякоть на луку седла… Помню неродившегося ребёночка, который вывалился из распоротой саблей беременной женщины… Из женских грудей они делали кисеты для табака…