Орлица Кавказа (Книга 1) - Сулейман Рагимов

Они, герои на словах, ходили, заломив папахи, распинаясь о мужской чести и гордости; неся всякую чушь. "Как Наби ни досадил, ни насолил нам, — вещали они, — а все ж, честь нашу мужскую задевает то, что мусульманка, зангезурка в каземат брошена. В камере-одиночке, под надзором солдатни…" Потом и похлеще шло, с усмешкой: "Лучше бы сын Ало пустил себе пулю в лоб из айналы, чем глаза людям мозолить, в папахе ходить-хорохориться…" Надо ж, не унимались злопыхатели: "У самого чести ни на грош, а нас учит, как жить! В грудь себя бьет, мол, я да я, хозяин гор, пуп земли! Я, мол, сын Ало! Эй! Я власти не по зубам, нынче здесь, завтра там, то в Иран, то в Туран, и горы — мой орлиный стан!.. Я да я…"; "Да, ты и есть, и где же твоя честь? Ты, Наби, жену в тюрьме оставил, себя ославил, врага позабавил, точно в парное молоко муху бросил… Позор на нашу голову! На весь Кавказ позор! Был бы я Хаджар муж! Тихий-смирный — сиди себе дома, хозяйствуй, как сыр в масле катайся, горя не знай! А то мыкайся по горам, по долам, с места на место, из края в край! Мало ли что- кое-какие златоусты о Хаджар песни насочинили, Наби до небес вознесли! Грош им цена… Сколько веревочке ни виться, а конец будет!"

И хоть не слышал Гачаг Наби сам этой хулы господской, холопской, и хоть никто не смел передать Наби эту несусветную брехню, но Наби обо всем этом и сам догадывался, сердцем чуял, понимал, если уж не уберег Хаджар, не вырвал из неволи, то это беда хуже смерти.

"Нет, нельзя оставлять на поругание честь свою!"

С этой мыслью Наби поднял отряд с Кызыл-гая, провел через крутые скалы над пропастью Адовой и двинулся в сторону Цициановского уезда, в горы окрест Гёруса. И видели удальцы: огнем горят глаза вожака. Едет-скачет, айналы выхватит, руки чешутся, что ли, поигрывает винтовкой, крутит, стискивает, чего доброго, сгоряча, с отчаяния в себя пулю пустит. А пройдет немного времени глядишь, поник, думу думает. И так говорил себе самому Наби: "Не надо никогда терять голову. К черту их, вражьи сплетни, пересуды, совесть-то чиста у меня, не замарать! Чего я терзаюсь! Хаджар себя в обиду не даст, умрет, а не позволит бесчестить красу и имя свое! Пусть только кто из этих усатых сволочей мне в лицо скажет худое — язык им отрежу!" — так думал Наби, судил-рядил, распаляя себя против ненавистных брехунов, против закрадывающихся в душу черных сомнений, и мысленно ругал всех воображаемых недругов. "Ах вы, сукины сыны! Это ваши жены блудят с холопами вашими! Это ваши госпожи-хозяйки с офицерьем, солдатней шашни заводят! (потому вы ни во что человеческое и не верите!)" И так вот, облегчая душу, обрушиваясь на врагов, защищая Хаджар от мыслимой и немыслимой хулы, которой враги могли бы пытаться запятнать ее, и вновь превознося ее чистое имя до небес, Гачаг Наби с гордостью и безоглядной верой возглашал: "Дочь Ханали Хаджар — святая гор Зангезура! Отвага и беда рядом идут! За отвагу она поплатилась! Хаджар — первая из первых игитов! А кто игита честит — тот себя порочит. И сколько в мире ни есть непотребства, весь грех и позор — ваши, господа в расшитом галунами тряпье, в мундирах с крестами!" И рассуждая так, оберегая непоколебимую веру в подругу свою, Наби снова силы обретал, словно становился все выше и выше, горой вздымался.

Да пусть не каземат гёрусский, а самая что ни на есть недоступная твердыня в мире, и пусть войск вокруг — видимо-невидимо, пусть сойдутся все витязи мира, — и пальцем не посмеют тронуть Хаджар. Ни волоса с головы ее не упадет!

Истосковавшийся по милой подруге, Наби впадал в сладостные грезы. И Хаджар представала его взору во всей красе своей, и он веселел. "Вот она, Хаджар, краса моя, гроза моя, взглядом поведет — сердце вынет, душа в пятки, а что тут говорить о всяком враге-супостате, руки коротки, кишка тонка!

Нет, нет, и близко к сердцу подпускать нельзя! Хаджар — мой венец, честь и слава моя. Что хула? В ветреный день пыль к скале не пристанет… В метель ни пятнышка на чистом снегу не увидишь… Мы и живем — в метельные дни, ночуем и днюем, живем — воюем! Иначе чего бы ради нам в горах голодать-холодать? Ради чести и воли скитаемся, вдали от очагов родимых с властью сшибаемся! Чтобы власти досадить, самодуров осадить!" — Сверкали глаза у Гачага Наби, щурились зорко и остро, и он ощущал в себе седую мудрость аксакалов и силу неизбывную, и думы устремлялись все дальше и дальше. — "Не ради ли светлого дня во тьме кромешной воюем? С черной ночью воюем — ради света белого! И Хаджар с нами пошла — поглядеть хоть краешком глаза, какая она светлая доля? И как мы тучи черные разгоним, и солнце добудем? Не ради прихоти и славы, не ради песенной молвы мы в горы подались! И если надо — алой кровью отмоем черный мир, добела отмоем! Доживем до белого дня!" Гачаг Наби поднял руку с дула винтовки, о которую опирался, и смахнул пальцем жаркую слезу, набежавшую на глаза. Гачаг Мехти — его брат родной — давно уже посматривавший на него, удивился. Подошел:

— Наби, что с тобой? Непохоже на тебя?..

— Эх, Мехти… — вздохнул горестно старший брат. — Тошно, хуже некуда! Ты вот подумай, брат, сами на воле, а честь наша — за решеткой.

— Такая уж доля наша, гачагская — нынче воля, завтра — тюрьма. Сам не хуже моего знаешь.

— Знаю, Мехти. Коли мечтали бы кое-как век скоротать — иначе бы жили.

— Это уж верно. Только ни с одним жандармом не ужиться.

— Мне — с ними, или им — со мной?

— Как сказать… Может, и не стоило лезть на рожон…

— Никак, жалеешь?

— Да нет же… что моя кровь, что твоя. Моя — не краснее твоей…

— Я вот сейчас о Хаджар думал, — признался Наби. — Худо это — одна она там.

— Да, худо…

— У меня голова огнем горит, Мехти. — Наби взглянул брату в глаза. — Ты только подумай, что сейчас говорят наши враги!

— О чем же?

— Бесчестят…

— Уж не Аллахверди ли раздобыл в каземате тебе такие небылицы?

— Аллахверди — человек честный, — в голосе Наби сквозила укоризна. — Он зря языком молоть не станет. Если придется — жизнь положит, за нашу честь постоит, языки брехунам вырвет!

— Тогда чего ж ты кипятишься, ни с того, ни с сего? Вздохнул Наби тяжело:

— И сам ума не приложу, откуда, по какому дьявольскому наущению лезет в душу эта чертовщина!

Мехти встревожился: как бы червоточина не разрослась. Ведь так, чего доброго, дойдет до того, что Наби и от Хаджар отвернется, а ударит кровь в голову — беды не оберешься, может и руку на нее поднять, погубить свою святыню! Тогда — всем беда, и какая! Все это мгновенно промелькнуло в мыслях Мехти, и он повысил голос:

— Хоть Хаджар и в казамате, за семью замками, но ты-то на воле! А потому гони черные мысли, о другом думать надо.

— Я и хочу, — печально пробормотал Наби. — Только трудно мне, будто рана на груди…

Мехти понимал, как трудно брату. Сказал с улыбкой:

— Чего ж копаешься в себе, душу бередишь, в сомнениях вязнешь, как в болоте!

Наби по-детски простодушно признался:

— Тяжко мне без Хаджар, невмоготу!

Мехти окинул взглядом гёрусские горы, тучи, наползающие на небо. Потом вымолвил тихо:

— Знаю: умри я — переживешь, а с Хаджар стрясись беда — не вынесешь.

Лицо у Наби странно переменилось, вдруг помрачнело еще больше.

— Как бы ее тайком в Сибирь не угнали…

— Аллахверди что-то запаздывает. Может, это неспроста… — Теперь и Мехти сам встревожился. — Кто знает, может, и вправду… в Сибирь?

— Похоже на то… Может и самого Аллахверди схватили, а? Упекли? Или пулей настигли?

— Земля слухами полнится. Дошли бы и до нас.

— Выручать надо Хаджар. Во что бы то ни стало!

— Ты ведь говорил, что она сама задумала побег. Наби сокрушенно покачал головой:

— Она и в каземате с трона не хочет сойти.

— Ну, коли не хочет сойти, может, послушаемся ее?

— А может, тут другое, брат? — вскинулся Наби, — Может, она хочет нас, братьев, в отваге испытать?

— Тебя не узнать, Наби!

— Я и сам себя не узнаю, — Наби в сердцах вскинул анналы и трижды пальнул в небо… И тут же ожило все вокруг. В несколько минут гачаги сбежались с окрестных склонов…

… Сгрудились вокруг Наби.

Он обвел всех сверкающим взглядом.

— Вот что, ребята… Хаджар надо выручать…

— Давно пора!

— Веди нас!

— Пусть твой брат, Наби, объявит на всю округу, что мы пир горой закатим: в честь Хаджар!

Глава двадцать третья

Главноуправляющий канцелярии на Кавказе, ознакомившись с письмом зангезурского уездного начальника, был не в духе. Бунт в каземате, единодушие разнородной массы узников, конечно же, настораживало его. Происходившее там, на окраине, говорило о том, что нет всеобщего послушания и покоя в кавказской вотчине империи. Гачагское движение могло перекинуться и в другие края.

Задав хорошую взбучку губернатору, отпустив подчиненных восвояси, наместник, не находивший себе места, вызвал начальника тайного отделения и предложил, его вниманию зангезурскую "реляцию".