Свободные от детей - Юлия Лавряшина

— Он… улетел вчера утром…

Мне кажется, что ее охватывает досада на то, что муж обеспечил себе такое мощное алиби, и уже никак не получится свалить убийство на него. Неужели Дорохин всего этого, настолько очевидного, не понимает?!

Но он только людоедски улыбается и что-то помечает в блокноте.

— А возвращается?

Зачем-то я тоже запоминаю, что Дашин отец должен приехать завтра. Хотя чем он может помочь мне, своей-то жене жизнь загубивший домостроевскими порядками? Он, по существу, виновный в гибели дочери… Две женщины в замкнутом пространстве жизни невольно начинают сходить друг от друга с ума, он должен был подумать об этом, прежде чем заколотил перед женой все выходы.

— Вы же не верите, что это я убила девочку? — чуть подавшись к Дорохину, спрашиваю я тихо.

Не отрывая взгляда от своих записей, он бормочет:

— Об убийстве пока речь не идет.

— А что тогда ваш человек искал в моем холодильнике? Я похожа на Ганнибала Лектора?

У него вырывается неуместный в этой ситуации смешок. Коротко взглянув на меня, он шепчет доверительно, как сообщнице:

— А умный мужик был, между прочим!

Все желанное вернулось — и тишина, и одиночество. Чужие люди оставили мой дом в покое. Но не покидает ощущение, что чьи-то тени шевелятся в углах. Или, может быть, только одна — маленькая, которой я отказала в приюте. А она осталась и мешает мне беззвучно. Не прикасаясь, душу рвет в клочья: «Ты отдала меня ей! Отдала!»

Эти протяжные, хриплые стоны, что рвутся горлом, неужели я издаю?! Пальцы уже болят — так ломаю. Руки смыкаются вокруг головы, гнут ее книзу: «Повинись!», все тело корежит, как от неведомой болезни. Я убила эту девочку. Даже если не моя рука нанесла удар, все равно это я подставила ее под него. Эта тварь, Агата, ловко спрятала ее, не похоронила даже, просто бросила в какую-нибудь яму, наспех закидала землей.

— Вот так мы избавляемся от своих детей…

Мне чудится этот голос, или это я так бесстрастно произношу слова? Уже ничего не соображаю, от слез не только лицо распухло, — в голове сплошное месиво. Внешне: смотрю из окна на город, очертаниями напоминающий яйцеклетку — Москве бы только рожать да рожать! А она больше усыновляет…

За окном сейчас ничего нет, все кривится и расплывается, широкий ночной проспект тонет в моем горе, в моем стыде за себя. От него теперь не избавиться, до конца жизни будет подкрадываться, внезапно хватать за горло… Чего мне стоило просто не открыть Агате дверь? Или сказать, что Даши нет у меня… Ведь не вломилась бы она силой!

Но в тот момент именно Агата представлялась мне жертвой — ее жизнь загублена этим ребенком. И я не желала помнить того, что никто не заставлял ее рожать, уж сама девочка наверняка не просила этого. В чем же заключалась Дашина вина? Почему злость нужно было срывать именно на ней?

Потому что она — маленькая… Она не сможет ответить. На мужа с кулаками бросаться все равно, что приговор себе подписать. Прихлопнул бы, как муху. А малышку можно избить безнаказанно, всю дьявольскую страсть выместить на ее тельце. Забить до смерти.

Я уже корчусь на полу, так больно, так жжет… И вдруг слышу: по паркету дробь топота вразнобой, словно двое детей бегут ко мне. Не просто страх, настоящий ужас охватывает меня, заставляет покрепче охватить голову: «Я что — с ума схожу?!» И чувствую, как четыре теплые ладошки прижимаются к спине и рукам, поглаживают. И шепот:

— Мамочка, не плачь… Мамочка…

Тело парализовано, не шевельнуться. Но слезы пересыхают мгновенно, и также вдруг исчезают мои девочки: ведь я больше не плачу, они этого и хотели. Мои девочки?! Какие? Откуда? Их ведь выскребли из меня, вытащили, разделав на куски, выбросили в помойку моих девочек… Их похожие на мои глаза, их влажные губки, крошечные босые ножки — все это смешалось кровавым месивом, умерло, не родившись. Я столько месяцев старалась даже не вспоминать об этом, не позволяла себе задуматься, потому что тогда придется жить с тем, что ты — убийца. Даша не первая, она только одна — из сонма детей, убитых женщинами, отказавшимися от того, чем их одарила природа. Бог позволил нам в этом приблизиться к нему и самим создавать новых людей. Мы отказались…

Если бы это были твои дети, твои девочки, я хотя бы посомневалась, прежде чем делать аборт. Потому что с самого начала было очевидно: ты уйдешь из жизни раньше меня. Не хотелось об этом задумываться даже на миг, но, с другой стороны, необходимо было помнить, чтобы обеспечить себя… Не материально, конечно! Твоей содержанкой никогда не была. Но мне нужно было обеспечить себя каждодневной подпиткой, когда энергия твоей любви иссякнет. Мне трудно было вообразить тогда это сейчас уже ставшее настоящим время… Чем жить? Ради кого писать? Для чего вообще вставать с постели?

Обнаруживаю, что сижу на полу, а ноги торчат в стороны, как у пластмассовой куклы. Темнота обманывает зрение, внушая, что вокруг меня растекается лужа крови, как минуту назад она обманывала слух, раня детскими голосами. Может быть… Это, конечно, трудно, почти невозможно представить! Но, может быть, если б я занималась другим делом, которое не поглотило бы меня целиком, то стала бы совершенно безумной мамашей и ловила бы каждый взгляд своего ребенка, умилялась бы любой обезьяньей гримаске… И уж точно не била бы головой о поручень, как недавно одна молодуха в автобусе — я сзади ехала, увидела, а остановить ее не могла. По руке бы врезать, да не дотянулась. Прошипеть ей в лицо: «Какого ты хрена рожала этого мальчика, если не чувствовала в себе готовности любить его до беспамятства?!»

Я не рожаю. Мне страшно: а вдруг не полюблю своего мальчика так, как это должно быть? Способна ли я вообще на любовь после одиннадцатилетнего перерыва? Попробуй так долго не писать — уже и не сможешь, когда решишься… Какой-то канал пересыхает, если ты не гоняешь туда-сюда мысли, кровь, вдохновение. Последнее берешь свыше, но ведь и отдаешь что-то, иначе не чувствовала бы себя такой измотанной и выжатой, когда заканчиваю книгу. Лера в такие моменты говорит: «Ты уже на покойника похожа. Тебе просто необходимо отдохнуть! Ты мне живой нужна, знаешь?»

Сейчас энергии во мне не больше, хотя и по другой причине. Пытаясь подняться с пола, сначала встаю на колени и подползаю к креслу, чтобы опереться на него. Можно позвонить Лере, засмеяться в трубку:

— Ты знаешь, я, кажется, схожу с ума… Приедешь?

И она, конечно, приедет. Только будет это в лучшем случае через час… За это время я и без посторонней помощи приду в себя. И будет неловко, что вырвала сестру из дома, на ночь глядя, а ведь у нее днем целая гора дел в ее мебельном салоне. Как она собирается устраиваться с ребенком, если я… Если я действительно рожу для нее… Неужели я это сделаю?!

Элька доберется быстрее, она в это время еще внутри Садового кольца, в каком-нибудь ночном клубе торчит или в казино, радостно просаживая деньги. Но я подозреваю, что подруга мысленно проклянет меня за то, что отрываю от развлечений, ведь она уже крепко подсела на них, как та белая крыска, что готова без устали давить на рычаг, будоража центр удовольствия в маленьком мозгу. Как я подсела на всплески вдохновения, на выбросы адреналина в кровь, на работу сердца взахлеб, на ощущение жизни, которой на самом деле давно нет…

Второй день я будто в осаде. С меня даже не взяли подписку о невыезде, но я сама не рискую выйти за порог. Вчера, когда Дорохин и компания оставили меня в покое, а маленькие тени наконец растаяли, я выскочила из дома, чтобы ветром освежить голову, чумную от гула двух раковин, но по двору за мной невидимым шлейфом прокаженной понеслось такое шипение, что больше мне на такой подвиг не решиться. Старушки на скамеечках сделали стойку, завидев меня, зашелестели осуждающе, вынудив вернуться назад. Неужели так легко поверить в то, что я могла убить ребенка? И повод не нужен! Просто потому, что я не хочу иметь детей и откровенно говорю об этом.

Но сейчас все же решаюсь перебежать большой двор. Не могу оставаться дома, каждая тень пугает… На улице, среди незнакомых лиц, становится легче. В этом городе никому до тебя нет дела. Сейчас это радует, хотя и за помощью тут обратиться не к кому. Но я, избрав одиночество, уже задала себе программу: существуют государственные службы, которые обязаны спасать граждан. Вот к ним я и буду взывать, если что. Уж как-нибудь, хоть через пень-колоду, но помогут…

Затерявшись в многочисленных, почти безлюдных переулках, веточками отходящих от ствола проспекта Мира, пытаюсь представить, как живется тем, кто носит на груди значок «childfree»? Сама видела такой, хотя не сразу сообразила, что это значит. Но те, кто сталкиваются с ними каждый день, наверняка разобрали надпись и перевели, не так уж сложно. И что? Как отреагировали на это?