Том 4. Наша Маша. Литературные портреты - Л. Пантелеев

– Ты готова, мама? Идем!

– Я тоже! Я тоже! – засуетилась Машка.

– Нет, ты никуда не пойдешь!

– Нет, пойду!..

На своем все-таки настояли.

И все как будто правильно. Проявили настойчивость, твердость. Наказали. Проучили. А меня не оставляет ощущение сделанной ошибки.

Из-за чего, собственно, сыр-бор загорелся? Началось с того, что Машка не хотела есть суп. Вспоминались мне весь вечер ядовитые строчки Ходасевича:

Отец надел котелок и пальто,Но вернулся, бледный, как труп:– Сейчас же высечь мальчишку – за то,Что не любит луковый суп!..

Сегодня с утра Маша послушная, вежливая. И все-таки что то не то. Хотелось бы, чтобы это послушание, эта вежливость достигались другими мерами, другой ценой.

И еще заметил – со мной она говорит подчеркнуто вежливо и почтительно, но играть тянется к матери.

Неудивительно: ведь вчера я весь вечер отталкивал ее от себя.

3 ГОДА 1 МЕСЯЦ

4.9.59.

Сегодня совсем холодно. Утром у папы в комнате плюс десять градусов. Небо серое. Сад опустел, заглох, одичал. Все лето соседей наших мы не видели, а только слышали. А теперь все видно насквозь. Тихо. Отчетливо слышны в этой тишине железный грохот идущего поезда, детские голоса где-то на соседнем дворе, грустноватая песня петуха.

. . . . .

По-прежнему я – Алеша, Элико – Маша. Но появился еще один персонаж: Алешин папа. Папа этот – невидимка (хотя Маша, конечно, его отлично видит. Иногда удается увидеть его и мне).

То и дело Маша кричит:

– Алеша, папа приехал!..

– Где?

– Вот он, в саду идет.

И сразу же:

– Нет, нет, он оплять уехал.

– В Ленинград?

– Да. На поезде уехал.

Образ этого папы, надо сказать, малосимпатичный. Это какой-то папа-дурачок. Он то и дело мотается из Ленинграда в Разлив и обратно. Я спросил у Маши, что он там делает, в Ленинграде.

– Что? Куличики делает.

. . . . .

Говорит не «пять», а «плять», не «опять», а «оплять».

5.9.59.

Унылая холодная осень. Впрочем, сегодня чуть-чуть потеплее и повеселее.

Вчера к вечеру ходили в лес: мама, папа и Маша. Нашли несколько сыроежек и горькушек, один березовик. Сыроежки – старые, трухлявые, березовик на три четверти съеден улитками.

Вот в каких славных местах мы живем уже третий год!..

. . . . .

Сейчас половина двенадцатого. Машка с опозданием отправляется на прогулку. Перед уходом пришла, стучит в дверь.

– Что? Кто там?

– Полуцеваться!!!

Открываю дверь. Она уже в голубом пальтишке, в берете.

– Что? – говорю.

– Полуцеваться хочу.

«Полуцевались». Ушла. Сейчас, в ожидании мамы, играет во дворе.

. . . . .

Только что получили сообщение о смерти Машиной няни – тети Маши. Я подозревал, что ее уже нет, – уезжала она в очень скверном состоянии, ни разу не написала, не поздравила Машу с днем рождения. Оказывается, именно в этот день – 4 августа – она и умерла.

Маша ее очень любила. Но останется ли она в Машкиной памяти? Боюсь, что нет. Может быть, так, что-то смутное, светлое, теплое, шумное и веселое. А может быть, и этих следов не останется в памяти, и только по нашим рассказам будет знать Машка о своей любимой няне.

Ушел из мира очень хороший, чистый и светлый человек.

7.9.59.

Села вчера за свой столик. Видит – на столе одни сухари.

– Мама, а пища где?

Откуда это? Ведь никто так прямо ей не говорит: «Вот тебе пища» и тому подобное. Могли сказать в третьем лице: «Пищи ей хватает» или: «Пища здесь вполне доброкачественная». А ведь услыхала и запомнила.

. . . . .

Во время игры уронила свой голубой шелковый бантик.

Я говорю:

– Что это?

– Бантик зачем-то упал.

. . . . .

Спрашивает у меня:

– Будем еще Тане тимантульку делать?

– Что-о? Какую тимантульку?

Долго не мог понять, что речь идет о температуре. Увидев, что я не понимаю, сама себе перевела:

– Градусник будем Танечке ставить?

. . . . .

Лежала у меня и очень больно цапнула меня за глаз. Пришлось даже примочки делать. Это она, конечно, не нарочно, а играючи, в этаком игровом экстазе. Это не только с человечками, но и со щенками и с медвежатами бывает, – расшалятся, разыграются и вдруг – цап!

9.9.59.

После обеда собрались ехать в Сестрорецк – в аптеку и по другим делам. Но за обедом произошло то же самое, что было на прошлой неделе. В Машку «вселился бес». И я выгонял его, увы, теми же способами. Запоздалых извинений не принял. И больше того – не взял Машку в Сестрорецк, чем наказал не только ее, но и себя, так как очень хотелось с ней поехать.

Ездил один – на велосипеде.

…Когда Минзамал разоблачала ее перед сном, постучали мне в стенку. Таким образом вызывают меня на церемонию вечернего прощания.

Я вышел, ответил на Машкино «спокойной ночи», но не поцеловал ее. Элико рассказывала мне, что Машка явилась к ней с выражением растерянности и даже ужаса на лице:

– Папа меня не полуцевал!

– Вот видишь, – сказала мама.

– Я завтра буду хорошая, – заявила Машка.

Это похоже на концовку нравоучительного рассказа. Будет ли она «хорошей» завтра – не знаю. А вообще-то очень хочу, чтобы она была по-настоящему хорошей.

И все-таки я не уверен, что поступил правильно, когда не поцеловал ее вчера вечером.

Все дело в том (хотел написать: «беда в том», но не знаю, беда ли), что я отношусь к Машке по-настоящему всерьез. Для меня она уже давно, целых три года, – человек. И люблю ее, и жалею, и гневаюсь на нее в полную силу, со всем пылом сердца, на какой способен.

10.9.59.

После ужина играли. Ехали поездом, а потом самолетом в Москву… Папа, как выяснилось, вскочил не на тот поезд…

Впрочем, не папа, а Алеша.

Папа – это совсем другая личность. Это нечто жалкое, комичное, чудаковатое и даже загадочное. Образ его постепенно выкристаллизовывается. Сидим, играем, читаем, обедаем, просто беседуем… И вдруг Машка взглянет в окно и:

– Папа идет!

– Откуда он?

– Пришел он. Вот – уже пришел! На полу сидит.

Папа – маленький, его берут на руки, пересаживают с места на место. Исчезает он столь же молниеносно, как и появляется.

– Уже ушел!

И через полминуты:

– Опять идет!

Подбегает к окну, прижимается лобиком к стеклу, кричит:

– Папа! Ты куда? (Повернувшись.) Галявит: уеду!

И папа опять надолго пропадает.

В самолете, когда мы летим в Москву, он тоже появляется неожиданно как некий бессловесный джинн, вылезший из бутылки. Сидит на полу в уголке, есть не просит, никому не мешает. В общем, личность безобидная. Неприятно только, что зовут его папа.

. . . . .

Утром, когда я завтракал, Машка нарядилась – повязалась маминым шелковым шарфиком. Подошла ко мне.

– Завяжи!

– Как надо сказать?

– Пожалуйста, завяжи.

Повязал ее, как матрешку. Спрашивает:

– У тебя тоже в Ленинграде пальток есть?

– Что-о? Пальток?

Смеется.

– Паль-ток!

– Пальто?

– Нет, вот это.

Тычет себя в темечко.

Я говорю:

– Голова?

– Вот это!

– Ах, волосы?!

– Вот это!!!

– Ах, бантик?

– Паль-то-о-о-ок!..

Подошла к зеркалу, увидела себя в платке, говорит:

– Это тетя Неля.

Потом говорит:

– И тетя Минзамал.

Еще подумала:

– И тетя Ляля. И тетя Нина…

Вспомнила всех, кто носит платки и косынки.

. . . . .

Из Ленинграда я привез на днях книгу «Annabella und Ladislaus». Эта книга была одной из самых любимых у Машки, если не самой любимой. В городе, когда я вернулся из Комарова и с Машкиной помощью устанавливал книги на новых полках, эту книгу мы найти не могли. И вот теперь я нашел и привез ее. Обещаю Машке показать что-то очень интересное. Она ждет с трепетом. На другой день показываю и вижу, что Машка просто не знает этой книги. Смотрит как на что-то новое. Нет, не совсем так. Когда я, ткнув пальцем в румянощекую рожицу куклы Аннабеллы, спрашиваю:

– Кто это?

Она отвечает:

– Ладислаус.

Но в книге все узнаётся заново. Ни разу не было:

– Помню!

Или:

– Помнишь?

Не видела она книги месяцев семь-восемь. А ведь как любила! И сколько десятков раз листала – и со мной, и с мамой – эту пеструю книжицу.

Загадка! Впрочем, ведь и бабушку она тоже, вероятно, не сразу узнает. А разлучились они с бабушкой и с Аннабеллой на равный, пожалуй, срок.

Если меня не обманывают мои наблюдения, зрительная память у ребенка (у Машки, во всяком случае) несколько отстает от слуховой. Слова «Аннабелла», «Ладислаус», «сторож», «Дед Мороз», «фонарь», «кукольный дом», «санки» и прочие она запомнила, а изображения этих людей и предметов – хуже. (Так же, как помнит имена бабушки, Павлика, тети Гетты и так далее, говорит о них и внушает собеседнику впечатление, что она их знает и помнит, а на самом деле только слова помнит. Впрочем, все это, конечно, не абсолютно. Где-то в памяти что-то смутное хранится.)