Том 9. Учитель музыки - Алексей Ремизов

Корнетов растолковал мне.

И как он был счастлив: опять дома, и уж на месяцы засядет он в своей комнате среди своих неизменных и верных друзей – книг.

– Говорят, – сказал мне на прощание растроганный Корнетов, – вы теперь часто услышите, что все люди одинаковые. И это глубоко неправда, нет, не все подлецы.

А мне было очень совестно.

Париж город художников и писателей. Каждый год издается больше тысячи сборников по беллетристике – вот вам верных тысяча писателей. А художников – шестьдесят тысяч. Такая искуснейшая насыщенность, кому хочешь вскружит голову. И русские с течением времени – кому восемь, кому и десять стукнуло парижских лет – относительно «беженской массы» не отстают от французов: русских писателей, проживающих по карт-дидантитэ, считается до трехсот. Всякий год устраивается большой новогодний бал в пользу писателей. Бал пользуется успехом, и со сбора отчисляется в среднем франков двести на нос.

А. А. Корнетов, сделавшись писателем, подал по моему настоянию прошение о вспомоществовании. Я ему и прошение написал.

Я объясняю и Союзу и Комитету одновременно, что Александр Александрович Корнетов – автор «Буйволовых рогов», напечатанных в «Последних Новостях», и хотя Корнетова там нигде не подписано, но это все равно: я, Семен Петрович Полетаев, изобретатель чудеснейшего аппарата, с помощью которого у человека делаются два уха вместо одного и изощряется слух до восприятия самых неуловимых и отдаленных звуков, и все постоянные воскресные посетители Корнетова – небезызвестный африканский доктор, экономист Птицин, бывший издатель Пытко-Пытковский, критик Петушков, Балдахал и многие другие, единогласно удостоверяем авторство Корнетова. Кроме того, у Корнетова есть еще написанное – «цикл», но на издание отдельной книги нет никакой надежды, любителя не находится, а профессиональные издательства не могут, потому что только книга, затрагивающая щекотливые мелочи, может быть в эмиграции самоокупаема, всякий же прочий художественный материал обречен на мышепитание. И тут для авторитетности я сослался на Лескова и Тургенева:

«Лесков сказал бы: мыше-пищепитание, а Тургенев: мышехлебопитание».

Прошение не осталось без последствий.

О получении денег извещал меня Корнетов. Но странно, упомянув о значении Союза и Комитета для поддержания начинающих писателей, добавил: «не говоря уже о пользе в геморроидальном отношении». И эта приписка не сразу далась мне. Впоследствии выяснилось, что не один я, а и многие из общих знакомых получили в то время и самые разнообразные письма, но все с таким оборотом, как будто ни с чем не вяжущимся; и были такие, что обиделись. Я скажу вам: это из II-й части «Мертвых душ», рефрен Чичикова «еду я…»; Корнетову очень понравилось: «не говоря уже о пользе в геморроидальном отношении, видеть свет и коловращение людей есть уже само по себе, так сказать, живая книга и вторая природа».

Мой «ваканс» еще не кончился, на поездку в От-Савуа я просадил все мои деньги. И совесть меня мучила. А по приписке, тогда мне еще не ясной, я заключил, что мое выветривание не имело никакой силы, и теперь надо использовать комитетские деньги на наш «ваканс».

Но куда ехать? Куда ездят французы? Ведь нет человека, который бы летом не уехал из Парижа. И не будут же французы тратить такие деньги – От-Савуа.

Я спросил нашу газетчицу: куда она собирается ехать.

– Ваканс?

– В Куси, – сказала она, – Куси-ле-Шато, хорошо кормят.

Справился в Лярусе; а это совсем близко – часа два от Парижа, около Суассона. И сейчас же к Корнетову: уговорю вместе ехать.

Жара стояла невыносимая. В газетах писали, что в ресторанах не хватает прохладительных вод, но что простой водой население обеспечено. В Париже пьют прямо из-под крана и даже русские, забывая годами вдалбливаемое до и в революцию: «не пейте сырой воды».

Корнетов, не замечая никакой жары, сидел в самом блаженном состоянии над исследованием о византийском императоре Льве Мудром. Этот тот самый царь Лев, поэт-гимнограф, которого изображают на иконе «Покрова» с царицей Зоей, но с которой – Заутцой или Карбонопсиной – неизвестно.

Книга – чего больше, и дом – чего лучше. Как ценится после даже самых лучших отелей и самых спокойных дней, проведенных в гостях, дом – я это понимаю… И я ловлю себя на мысли: что такое для человека дом? и как же с нами, русскими, оторвавшимися от России? – ведь нам только и остается выработать в себе способность усваивать арашид, как французы, и не перебегать через улицу… и вот приходят сроки: говорят «домой ехать» – домой? – и, пожалуй, призадумаешься. Или дом и, что то же, свобода, а это свобода на любом месте, с арашидом и без арашида, куда можно проникнуть без ключа и запереть за собою дверь.

Спросить у Корнетова не было никакой возможности: загороженный IX веком, мыслью обращался он около исторических событий этого века, похожих на наши церковные распри: Игнатий, Фотий, Ефимий, Николай Мистик, Арефа. Но меня это не занимает: я, как говорится, не мудрствуя лукаво… Для меня интересной о двух посвященных IX века.

Корнетов рассказал мне о Феофане, первой жене Льва Мудрого, и Афанасии с острова Эгины: что такое посвящение?

Судьба Феофаны – таким очень трудно на земле. Девочкой в грозу забежала она в церковь и в дрёме видит: две иконы подошли к ней – две Богородицы, и от прикосновения она проснулась; гроза прошла, стояло солнце и она вышла из церкви сама, как солнце. В шестнадцать лет ее выдали за царевича Льва (Льва Васильевича), у нее родилась девочка, но душа ее была обращена в другой мир, и все ее заботы к обреченным и молитва. Какая же она царица? Муж изменил, девочка померла, и будущая царица Зоя Заутца отравила ее.

Судьба другой посвященной Афанасии чудесна. О ее матери говорится, что была «зверовидная женщина, державшаяся агарянской веры», однажды – Афанасии было семь лет – ткала она и вдруг видит: летит звезда – и чувствует, как звезда прошла ей в грудь, и вышла из глаз. И с этого дня ее глаза зажглись, как звезды, внутренний свет их светил ей – и самые тайные помыслы и сама судьба открывалась перед ней.

– Тургенев, – сказал Корнетов, – был посвященный. О своем посвящении он рассказал в «Рассказе о. Алексея» – про зеленого старичка, как мальчик встретил в лесу этого зеленого старичка: маленький старичок с горбиной, ножками все семенит и посмеивается и весь, как лист зеленый, и лицо и волосы и самые даже глаза, и старичок дал ему вкусные орешки, ядрышко небольшое вроде каштанчика. Этот зеленый старичок – Гоголь.

От Гоголя Корнетов перешел к хирономии – началу евретмии и о двух направлениях агиографии половины IX века: о дьяконе Стефане – историке, для которого в основе жития должны быть исторические и биографические данные, и о дьяконе Игнатии, ученике Тарасия, вся повесть которого строится на украшении главных моментов биографии – Тарасиевская школа; и как это Тарасиевское направление привилось в России, завезенное в конце XV века сербом Пахомием Логофетом.

Но уж мое терпение истощилось и я решился подать голос.

– Что выше всего? – спросил я вопрошанием демона.

– Желаемое, – ответил Корнетов.

И тогда я сообщил ему мое решение: завтра же ехать.

– Но мы только что вернулись.

– «Шато» не считается.

И Корнетов, улыбнувшийся было на мое лукавое вопрошание, вдруг пришел в такое уныние и посмотрел на меня, как хозяйка Шато, когда я решительно сказал, что мы больше не можем оставаться в пустыне, и что Балдахал напутал. Но когда я назвал Куси, он оживился, как при имени «доместик».

– Куси, – сказал Корнетов, – а вы знаете роман XIII века о «съеденном сердце»: Le roman du chatelain de Coucy et de la dame de Fayel.

Amours que d’un poin n’I failli:Ce fut qu’elle ot fait mari,Et estoi dame de chastelQu’on apelait de Fayel.

(«Любовь ошиблась лишь в одном: – в том, что имела она мужа; – и была госпожой замка, – который назывался Файэль»).

Сегодня роковой пятый день – завтра мы уезжаем из Куси. Какое это счастье. Мы пересидели всех; оказывается, сюда приезжают на день, на два: в субботу или в канун праздника, а с вечерним поездом возвращаются в Париж. У меня разболелся живот от арашида. Я сижу на своей кровати один. Мучитель мой и благодетель Семен Петрович Полетаев74 пошел с мадам Лэ-де-Бреби любоваться природой: они сидят высоко за разрушенной стеной у Суассонских ворот на лавочке и перед ними на дальнюю даль поля. И так просидят час и два. А я не могу, я уж видел – и я полон. На кровати писать неудобно, а стола так и не дали. Мадам Лэ-де-Бреби – стол ей совсем не нужен – получила в первый же день. Впрочем, писать мне вообще трудно и на столе и без стола: ко мне привязываются всякие мелкие частицы и особенно частица «же», а сами понимаете, какая от этого получается путаница – подмечено еще Лесковым! А как я рад, что мы завтра будем в Париже. Больше всего в таких местах меня стесняет одно место. По утрам оно всегда «оккупировано» – «лопатой» сидит старичок и не по нужде, а так – дверь никогда не заперта, и это называется «оккупация». Старичок занимал какую-то должность в Куси и у него был дом; в марте 1917 года при отступлении немцы взорвали город и ничего не осталось. После завтрака старичок бродит около разрушенных стен и всякого, кто только ни пройдет, остановит и, показывая на груду камней и в воздух, повторяет одно и то же: