Древняя религия - Дэвид Мэмет

«Вот, — подумал он. — Вот он, первый знак, первое предупреждение. Если оно вообще было. Сейчас я оглядываюсь и понимаю: вот он». — И вспомнил: «Нет волшебства в Иакове и нет ворожбы в Израиле»[7], и еще: «Ворожеи не оставляй в живых»[8]… И еще — ни знамений, ни чудес.

Но Тора, конечно, была противоречива в этом пункте (как почти в любом другом), так как давала взаимоисключающие советы и заповеди.

Как, к примеру, быть с Модадом и Елдадом[9], которым сам Моисей разрешил прорицать? И разве не…

«Нет, — думал он. — Я не позволю себе поддаться этому старому как мир аргументу…

(„Надав и Авиуд“[10], — прозвучал тоненький голос).

…и Валаам, — добавил он. — Его устами говорил сам Господь. И… и вообще все пророки. Иезекииль, сам Илия…

Нужно будет спросить раввина, — подумал он, и сразу же промелькнуло: — Но он же ничего не знает. — Из этого короткого конфликта немедленно родилось: — Чего можно ожидать от столь несовершенной, столь дикой тюремной системы и от человека, который сам… — Потом конфликт пошел на новый виток: — Нет, я не буду думать о раввине плохо, ведь при всей своей невежественности он старался мне помочь.

Соль была духом, — подумал он. Ощущение, испытанное тем утром, возвращалось к нему, по мере того, как он вспоминал. — …И я подумал тогда: „Собери соль и брось через плечо“. А потом подумал: „Это суеверие, суеверие, неподобающее человеку, который понимает причинно-следственные связи“. А потом я подумал… — Он вспомнил, как поздравлял себя с безупречной логикой: — Я осторожный человек, так следует ли с порога отбрасывать древний обычай (который не возник бы без причины), даже не изучив его хорошенько? Мне ведь так хочется проделать это магическое действие с солью».

Он вспомнил, что услышал, как наверху проснулась жена, проснулась рано, в необычное для нее время, и понадеялся, что она не спустится и не нарушит столь ценимого им субботнего уединения.

«Почему оно вообще существует? — подумал он тогда. — Это суеверие. И может ли оно как-то повлиять на…» Здесь он вспомнил, как под окном проехал мальчик на велосипеде и как ему пришло на ум, что сегодня День памяти конфедератов и ему будет трудно после работы добраться домой из-за толп на улицах.

Ребром ладони он собрал соль на краю стола. День был влажный, соль оставалась на деревянной поверхности, собиралась тонкими диагональными кромками, но он все равно собрал ее, как мог, а потом ссыпал в другую ладонь.

Началась внутренняя борьба.

Он гадал, как следует поступить дальше, озадаченный своим открытием — оказывается, он мог быть двумя людьми одновременно: человеком, совершающим действие, и человеком, за ним наблюдающим; а тот, кто совершал действие, тоже делился надвое: один был готов бросить соль через плечо, а второй сопротивлялся. Затем решение пришло: он поднял левую ладонь, мгновение подержал ее над кастрюлькой с кашей и высыпал в нее соль.

«Я не истратил соль напрасно, — подумал он. — И в этом есть смысл».

Но что же это было за слово?

Он посмотрел вниз, на блокнот, и увидел, что там написано шалат. Попытался вспомнить значение этого слова и не смог.

«Да нет, как же так, — подумал он. — Я ведь только что помнил. Шин, ламед, тет. Шалат — это значит…» — «И что же это значит?» — проснулся другой голос. «Да, — вспомнил он, — это же значит „властвовал, победил“. Из арамейского».

Что-то в этом было. С какой стороны ни посмотри.

Что-то было такое… вне его. Он отчетливо ощущал это, когда не пытался постигнуть разумом.

Стоило ему отвлечься, оно неизменно возвращалось. Вот оно. Теплое, правильное чувство принадлежности. «Именно так, — думал он. — Оно ощущается как „правильное“. Это чистое слово».

Но когда оно встречалось ему вне связи с верой, он почти ничего не видел.

Он понимал, что не нужен им, что они презирают его попытки приобщиться к ним. Он видел, что для них он навсегда останется евреем. И все его рассуждения об ассимиляции для них — ничто. Более того, между мрачным удивлением, которое они испытывали, глядя на его жалкие старания, и нескрываемым гневом был лишь один крошечный шажок. Но помимо этого, как ему казалось, существовало нечто такое, на что он — не «как еврей», разумеется, нет, но «как человек» — имел право. Он имел право на кое-что из того, на что имели право Они.

Он имел это право как американец. Как гражданин страны, в которой гарантировалась свобода от религиозных гонений.

А что это за свобода, как не Свобода Выбора?

О, но тут малейшая деталь могла иметь свой смысл. Не только крупные, всеми заметные знаки, но и самые незначительные… Незначительные, пожалуй, даже в большей степени.

— Это другая религия, — сказал раввин. — Не более того. Модад и Елдад, — добавил он. — Да. Надав и Авиуд. Все дело в пророчестве. Где мы остановились?

«Что есть „страна“, — думал Франк. — Не было никакой страны. Было не слишком крепко сколоченное объединение общих интересов, слегка прикрытых, для общего удобства, плащом гражданской религии.

Эта религия служила высшим авторитетом, пойти против нее означало смерть.

Вот она, — размышлял он, — идеальная демократия. Власть Толпы. Толпа выбрала себе Бога и поклонялась сама себе под другим именем. Имя это — Америка».

— Но, — сказал раввин, — Ной выпускал голубя трижды. В первый раз он вернулся. Во второй раз вернулся с ветвью в клюве. В третий раз не вернулся совсем.

«А что, если голубь хотел остаться в ковчеге? — думал Франк. — И когда Ной выгнал его в первый раз, он вернулся, потому что ему было больно и страшно, а когда его отослали во второй раз, он вернулся с доказательством: земля есть, но она горька. Вот, я принес вам тому свидетельство. Когда же Ной прогнал его в третий раз, он улетел, потому что ему не оставили другого выбора, кроме как пытаться выжить на этой горькой земле».

— Мара, — сказал раввин, — значит «горечь». На латыни и в романских языках слово сохранилось как amer, и мы встречаем его, по сути, в неизменном виде в имени картографа Америкус, а затем и в названии континента — Америка.

«Закованные в доспехи люди, — думал Франк, — приплыли на огромных кораблях по океану к смуглым индейцам, и те были поражены».

— А источник Мириам[11], — говорил раввин, — сопровождал иудеев в пустыне на протяжении десятков лет. «Мириам» тоже происходит от мара.

«Ковчег таким образом превращается в эдемский сад, — думал Франк, — из которого они не хотят быть изгнанными».

— …и мы находим его в современном «Мария», — сказал раввин.

«Ибо земля, — думал Франк, — земля горька».

Он ждал жену и вертел обручальное кольцо на пальце.

«Да, — думал он. — Я знаю, что делаю».

Он обратил внимание на тюремные запахи и попытался ощутить их так, как могла бы воспринять она: как омерзительное, тошнотворное зловоние. Неописуемый запах нищеты, отчаяния, нечистот и пота, который пропитал здесь каждый деревянный предмет и который вызывал у него поначалу такое отвращение.

«Это было худшим испытанием, — думал он. — Плохо отстиранные, а потом проглаженные вещи — утюг намертво вжигал в них вонь.

Этот запах. Запах дерьма повсюду.

Быть чистым — роскошь, зависимая от судей, — размышлял он. — Может быть, чистота искупает их бездумное наслаждение окружающим их великолепием? Что она должна думать, когда приходит сюда, пахнущая мылом, в безупречно чистом платье?

В пустыне воздух сух. Там свежий пот смывает грязь с человеческих тел. Все питаются одним и тем же, живут одинаково, поэтому запахи, даже если они появляются, остаются незамеченными. А если их и замечают, то, скорее всего, ассоциируют с домом, — думал он. — Подобно запаху полироли, которой покрыта вешалка в холле. Ведь у кочевых народов есть только они сами. Это и есть их дом».

Она приблизилась, адвокат шел рядом с ней. Франк посмотрел на обоих.

Заметил, что перестал теребить кольцо на пальце.

Постоял, поймал взгляд тюремщика. Тот кивнул.

Тогда он сделал три шага, отделявших его от проволочной сетки, и стал ждать жену. Заложив пальцем в учебнике грамматики страницу, на которой остановился.

Он гуляет со мной, и болтает со мной,Всё готов за меня он отдать.И мы счастливы так, что не сможет никакИ никто это счастье отнять.

Слова долетали до него вместе с дуновением ветра из тюремного двора и казались свежими и приятными, как сам этот ветерок. Слова казались естественными, как открытие для себя некоей силы, о которой он раньше и не подозревал, которая определяла его сознание, руководила мыслями.

Как сила любви, внезапно открытая подростком.