Эволюция эстетических взглядов Варлама Шаламова и русский литературный процесс 1950 – 1970-х годов - Ксения Филимонова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Это два писателя, которые глубже всего выражают трагедию сталинских времен. И они выражают ее глубже, чем, скажем, Булгаков, потому что Булгаков смотрел на советскую реальность свысока, а Платонов и Шаламов – по крайней мере, в начале своей писательской карьеры, – жили надеждами этой эпохи, они жили внутри этой эпохи. Это первое. Второе: они оба получили религиозное образование, в произведениях каждого из этих писателей много религиозной символики. Хотя я думаю, что мы согласны в том, что оба были атеистами. Они жили внутри советской реальности, оба были глубоко образованные, культурные люди, много читали, в том числе религиозной литературы, и знали мировую культуру в целом. Наконец, они оба были необыкновенно честными. И именно честность привела их к новым формам, к новому языку. Они поняли, что трагедии прошлого века просто нельзя воплотить в старых формах без фальши [Чандлер].
Однако из дальнейших записей следует, что размышления о Платонове связаны и с А. Солженицыным, вокруг рассказов которого – «Один день Ивана Денисовича», «Матренин двор», «Случай на станции Кочетовка» и «Для пользы дела» – Шаламов наблюдал в этот момент очень острую общественную дискуссию. 2 января 1964 года он записал:
Московский оркестр недоброжелателей и тайных завистников будет репетировать, усиленно наигрывать Платонова, выдвигать, издавать, спасать вопреки и в противовес Солженицыну. Это замечание Ольги Сергеевны <Неклюдовой. – К. Ф.> очень верно [Шаламов 2013: V, 257].
Ниже Шаламов добавил, что Хемингуэй читал лишь один рассказ Платонова – «Сокровенный человек».
Картину чтения В. Шаламова в 1960-е годы можно дополнить сведениями из его переписки. Довольно регулярно он обсуждал с адресатами впечатления о прочитанных произведениях на «лагерную» тему, что будет рассмотрено ниже. Время от времени делился своим мнением об авторах и литературе или просил адресатов найти ту или иную книгу.
В письмах Н. И. Столяровой[33] значительное внимание уделено рукописи воспоминаний Н. Я. Мандельштам (1965). Фигура Н. Я. Мандельштам являлась очень значимой для Шаламова. На некоторых фотографиях, сделанных у него дома, можно увидеть на стене портреты Мандельштамов. Для Шаламова дружба с Надеждой Яковлевной – это связь со всем Серебряным веком, литературой, которая его воспитала и которая является его главным ориентиром в собственной поэзии. Он состоял с ней в дружбе и переписке. По словам исследователя О. Мандельштама Павла Нерлера,
…ее мемуары, несомненно, служили для Шаламова таким же верным признаком медленного, но оттаивания и выздоравливания страны, ее, процитируем «Сентенцию», неудержимого «возвращения в тот мир, откуда… не было возврата» [Нерлер: 229].
Общение и переписка В. Шаламова и Н. Мандельштам начались после его выступления на вечере памяти Осипа Мандельштама на механико-математическом факультете МГУ 13 мая 1965 года[34]. Шаламов читал рассказ «Шерри-бренди» (тогда он назывался «Смерть поэта»), посвященный О. Мандельштаму. Переписка длилась до 1968 года. «Воспоминания» Н. Мандельштам так впечатлили Шаламова, что его впечатления и заметки составили 76 тетрадных листов. Н. Мандельштам, в свою очередь, оценивала творчество Шаламова очень высоко:
По-моему, это лучшая проза в России за многие и многие годы. Читая в первый раз, я так следила за фактами, что не в достаточной мере оценила глубочайшую внутреннюю музыку целого. А может, и вообще лучшая проза двадцатого века [Шаламов 2013: VI, 423].
В записях Шаламова возникает и имя Леонида Андреева. Обсуждая с Н. И. Столяровой работу над книгой о ее матери Н. С. Климовой и размышляя о собственном проекте книги, Шаламов приводил в пример его прозу:
Рассказ о «Семи повешенных» Андреева – превосходная проза. Андреев – это русский писатель, о котором будут у нас говорить завтра и послезавтра и не найдут меры хвалы [Там же: V, 257].
Леонид Андреев упоминается и в эссе «А. Ахматова», где Шаламов утверждал, что из русских писателей только Леонид Андреев писал настоящие пьесы. Андреев как значимый писатель модернизма не только безусловно был важен для него, но и близок стилистически. «Страшный», экспрессионистский текст Андреева Шаламовым, очевидно, был прочитан и принят, в отличие от текстов Бабеля:
Несколько рассказов Бабеля – писателя наиболее модного в те времена – я переписывал и вычеркивал все «пожары, как воскресенья» и «девушек, похожих на ботфорты…» и прочие красоты. Из рассказов немного оставалось. Все дело было в этом украшении, не больше. Говорят, что Бабель – это испуг интеллигенции перед грубой силой – бандитизмом, армией. Бабель был любимцем снобов [Шаламов 2013: IV, 438].
Для Шаламова Андреев – важное явление культуры 1920-х годов, когда появилось много экранизаций и постановок произведений, вышла статья Троцкого «О Леониде Андрееве» [Троцкий], которую мог читать В. Шаламов. В 1960-е годы он состоял в активной переписке с сыном писателя – Вадимом Леонидовичем Андреевым.
Иностранная литература, которая публиковалась в СССР, также находилась в поле интересов Шаламова и внимательно прочитывалась им. Писатель не владел иностранными языками[35], поэтому мог читать только то, что было доступно в переводе. В 1960-е он увлекался и Хемингуэем[36], хотя одновременно укорял «самодеятельных» авторов «Нового мира» за подобное увлечение.
В связи с вручением очередной Нобелевской премии по литературе он записал размышление о Беккете. В архиве содержится заметка «О Кафке», которого Шаламов высоко оценил. Запись опубликована с неточной датировкой «60-е». Кафку начали публиковать в СССР в 1964 году (это позволяет более точно датировать запись Шаламова). Вышли рассказы: «В исправительной колонии», «Превращение», «У врат закона», «Мост», «Пассажиры», «Правда о Санчо Панса», «Возвращение домой», «Ночью» [Кафка: 134–181]. Шаламов оценил потенциал прозы Кафки:
Читал только те два рассказа, которые были опубликованы в «Иностранной литературе». Надо думать, что это – самые плохие рассказы Кафки. По этим рассказам видно, что это писатель – гигант огромного роста. Символические памфлеты, трактующие о судьбах мира и человека, возвращают нас к Гофману.
Только фантастика Гофмана была нестрашной. Фантастика Кафки наполнена ужасом, как и его старшего современника Достоевского [Шаламов 2013: V, 87].
В 1965 году Шаламов отметил в дневнике, что «пьеса века – „Носорог“ Ионеско». Перевод пьесы был напечатан в № 9 журнала «Иностранная литература» за этот год. Можно предположить, что и произведения Кафки, и абсурдистская пьеса Ионеско оказали влияние на Шаламова – в середине 1970-х
