Ад закрыт. Все ушли на фронт - Андрей Буровский

Чем-то они были неуловимо похожи, эти люди: приземистые, небритые, с тупыми землистыми лицами, с наглыми ленивыми глазами. Пахло от них тоже одинаково – гнилыми зубами, скверным алкоголем, давно не стиранными тряпками. Засунув руки в карманы, люди шли странной походкой, словно хромая одновременно на обе ноги. Даже щелеобразные улицы Парижа казались им слишком широкими и светлыми; идущие с облегчением ныряли в подворотни и проходные дворы, инстинктивно держались подальше от света окон и фонарей.

На одной из улиц идущих остановил наряд из двух полицейских, осветил грубые рожи фонарем.

– Идите сюда!

Полицейский велел выворотить карманы, прощупал пиджаки там, где чаще всего носят ножи.

– Куда топаете?

Люди невнятно ворчали, отводили глаза, толковали про желание прогуляться. Полицейский чувствовал, что не к добру идут куда-то эти люди, но возиться с ними ему было скучно и противно, а ведь ничего такого вроде не найдено. Он еще произнес что-то угрожающе-неопределенное, в духе «смотрите у меня», пошел дальше и мгновенно забыл об этой встрече. За часы патрулирования ему попалось много подобных компаний.

Люди не смели щерить ломаные зубы на полицию. Только через целый квартал послышались гнусные ругательства. Если дословно перевести их на русский, они звучали бы как «святая чаша», «Свинья Мадонна» или «разрази нас молния». Убогое тявканье неумных и недобрых богохульников.

– Слушайте здесь, – разинул пасть вожак.

Он снял с плеча сумку – ее не проверила полиция. Давая задания, вожак извлекал спрятанные среди столярных инструментов тяжелые литые кастеты, длинные острые заточки, раздавал своим боевикам. Трое нырнули в щель улицы, между шестиэтажными домами, прошли всю эту улицу до перекрещения с другой. Четверо встали в густой тени; один разминал сигарету.

– Не курить!

Невнятно бормоча, человек сунул сигарету в карман. Лениво двигались звезды над Парижем. Минут через пять в ту же улицу-щель вошли двое: совсем молодые парни с хорошими умными лицами. И тогда четверо сразу затопали туда же, вслед за ними: не зажигая огня, почти бесшумно скользили вертикальные пригнувшиеся тени.

Задание начало радовать: даже больше полиции эти люди ненавидели таких, как эти двое, – чисто одетых, причесанных, трезвых, пахнущих здоровым человеческим телом. Обрывки проспиртованных душ просили откусывать уши, рвать рты, выдавливать глаза, полосовать животы острым железом, плясать сапогами на лежащих. Уничтожать, бить, рвать гладких гадов: они ели вкусные обеды, они делали карьеры и учились, пока пролетариат блевал и валялся в канавах!

Место было очень подходящее: улица чисто жилая, совершенно без кафе и магазинов; подъезды и арки заперты, все легли спать. Почти не видно освещенных окон. Бежать некуда, свидетелей тоже не будет.

Четверо вошли в почти угольную темноту. И почти сразу позади выросли другие фигуры! Вертикальные силуэты опирались на длинные трости. Они двигались совсем иначе – энергично, четко, очень быстро. В щели улицы тут же стало тесно.

– А ну, идите сюда!

Вожак первым понял, что – конец. Неуловимо быстрым движением он сложился вдвое, метнулся в сторону… удар трости рухнул, круша позвоночник, вожак завалился на мостовую. Еще один, самый неопытный и глупый, ударил бутылкой о столб, раскинул руки, присел… Он так и стоял на полусогнутых, расставленных ногах, хищно ощерившись, нелепая карикатура на человека. Луч фонаря ударил в морду, ослепил. Тут же конец трости попал пролетарию чуть выше уха. Отвратительный звук, словно ударили по дереву. Пролетарий вякнул, свалился, словно мешок. Двое отступили к стене, стояли с таким видом, что они тут вообще ни при чем, показывали раскрытые ладони.

– Сюда, – человек показал на мостовую. Двое не двигались.

– Вот сюда, – повторил человек уже не бесстрастно, уже с оттенком раздражения.

На мостовую полетели кастеты.

– Пшли вон, – произнес человек. Опустив головы, пролетарии очистили пространство. Пока этот человек в плотном плаще общался с пролетариатом своей родины, другой из пришедших направил луч фонаря на физиономию лежащего вожака. Тот немедленно закрыл глаза и притих: сделал вид, что лежит без сознания. Стоящий над ним засмеялся, что-то нажал у рукояти; на конце трости блеснуло, в шею лежащего с силой ударило лезвие. Вожак забился. Он охотно орал бы и вопил – но кричать ему сделалось нечем. Дико выпучив глаза, зажимая перерезанное горло, вожак оседал на мостовую. Вместе с вишневой струей меж пальцев стекала никчемная жизнь.

Убийца неподвижно наблюдал. Когда вожак затих, он сделал знак, люди быстро ушли с этого места. На булыжниках, помнивших Варфоломеевскую ночь, остался труп, оглушенный сопляк, брошенные кастеты.

Почти такие же события произошли и на другом конце улицы, только трупов они не оставили. Без вожака пролетарии испарились мгновенно, как тени; так быстро, что Петя и Вальтер шли себе и шли дальше, совершенно не заметив происходившего сзади и впереди.

Еще имеет смысл рассказать, что человек, пришедший в кафе и поднявший пролетариев на дело, думал подождать несколько минут, дать принявшим заказ отойти… но что-то нарушило планы пришедшего, он остался за столиком надолго. Сначала он сидел, откинувшись на спинку стула, потом почему-то прилег лицом и грудью на дурно пахнущую поверхность столика. Так он и лежал, не обращая внимания на шум и толкотню, пока размалеванная пьяная девка не обняла его: с хохотом, с какими-то прибаутками. Обняла и вдруг завизжала, затряслась, кинулась вон из кафе. Девка так и мчалась по улице, вопя, словно пожарная сирена.

Полиция появилась с такой скоростью, словно караулила под дверью. А может, и правда караулила? Как всегда в таких случаях, тут же отыскались личности не в ладах с законом и порядком. Как и всегда, кто-то из них пытался смыться через черный ход, но, как всегда, полиция этот ход давно знала. Тут же сцапали эмигранта-сицилийца, без документов, давно подозреваемого в ограблении табачного киоска, и старухи-газетчицы.

– А! Кого я вижу! – радовался сержант.

– Это не я!

– А кто?

– Все равно это не я!

– А кто зарезал, тоже не ты?

– Не я! Это вон тот…

Трясущийся сицилиец рассказывал все, что знал, и нервно озирался: вдруг увидят.

В кухне полицию тоже ждали интересные встречи. Вон торчит нога из-под кухонного шкапа. Вытащили, опознали типа, как недавнего беглеца с каторги. Пожилой очкастый злодей сопел, пыхтел… А потом как бы незаметно указал глазами: вон тот.

В зале опрашивали и проверяли всех: где-то прячется негодяй, вогнавший заточку в грудь посетителю. Мотив понятен: во внутреннем кармане не осталось ни одной цветной бумажки с изображениями красивых людей в античных и средневековых одеждах. Кровь пропитала пиджак как раз на кармане, это давало шанс…

Обшмонали юного агитатора, что обширно цитировал Троцкого. В карманах – купюры со ржавыми пятнами. Все ясно.

– Скоро вы меня выпустите! Скоро во всей Франции будет, как у нас тут! – обвел руками кафешку агитатор.

– Не приведи Господи, – серьезно ответил полицейский.

Но прогулкой пролетариев по Парижу и незавидной участью их нанимателя не исчерпывались увлекательные события этого содержательного вечера.

Примерно в это же время совсем в другой части города трое людей совершенно другого обличья сидели не в грязном полуподвале, а на застекленной веранде очень приличного кафе. На веранде, освещенной электрическим светом, не было и в помине рева непристойной музыки, зловония, красных тряпок, портретов Ленина и прочей гадости. Некоторые из бесед, которые велись в этом кафе под тихую музыку, могли бы показаться очень странными для неподготовленного человека, но все равно вид сидящих оставался приличным, буржуазным.

Трое интересующих нас людей прекрасно вписывались в компанию, хотя и сидели чуть в сторонке. Если кто-то из них проходил к стойке, вокруг него само собой образовывалось пустое пространство: хотя человека не пугались, как бы даже не замечали, к нему очень старались не прикасаться.

Лица у сидящих были недобрые, но интеллигентные и умные. В отличие от морд пролетариев, лица эти были бритые, спрыснутые одеколоном. Приятная внешность, разве что тухлые, как у снулой рыбы, глаза… Но ведь это же еще надо знать, что такие глаза бывают обычно у убийц. Далеко не всякий испугался бы – разве что почти всякий чисто инстинктивно постарался бы держаться подальше. Тем более не каждый бы понял, что каждый из этих трех людей был опаснее всей шайки пролетариев, вместе взятой. Даже намного опаснее.

Остальные завсегдатаи кафе знали, кто эти трое. Их боялись, не особенно любили, но считали «своими» и «полезными».

Трое ждали автомобиля. Они получили задание: надо прикончить двух человек; фотографии им дадут, к месту подвезут. Люди точно знали, что задание выполнят; работа обычная, сдельная. Потом придется исчезнуть из Парижа… ненадолго. Но это вознаграждается, и щедро.