Гарман и Ворше - Александр Хьелланн

Но его отношения к Ракел становились для него все важнее и важнее. Нет, его притягивал не роскошный дом, в этом он был совершенно убежден! И он не испытывал к этой молодой девушке других чувств, кроме одного — глубокого и серьезного интереса.

Ракел действительно обладала удивительной властью над ним. Когда она говорила, ее слова, казалось, озаряли ярким разящим светом многое из того, что он раньше не замечал. Как и все люди, он таил в сердце своем ростки сомнений, но он был так молод и неопытен, что все эти ростки так и не распустились, хотя ни один из них еще не увял окончательно. Эта исключительная девушка, так неожиданно встретившаяся на его пути, привела в движение всю его духовную жизнь, разбудила в нем кипучую энергию, и жажда деятельности росла в нем с каждым днем. Заниматься нудной, изнурительной повседневной работой казалось ему теперь трусостью. Нужно было делать что-то иное, чтобы полнее, ярче выразить свои убеждения. Это ведь сказала она сама!

Теперь он шел к ней, готовый ринуться в любую битву, куда бы она его ни послала.

Фрекен Ракел привыкла делать дома все, что она желала. Все те сотни условностей, с которыми должны были считаться молодые девушки ее круга, для нее не существовали, — ведь она была не такой, как все другие.

Поэтому мать почти не удивилась, когда Ракел предложила Йонсену пойти в сад, едва лишь он, войдя, обменялся с фру Гарман несколькими словами. Ракел уже давно была на голову выше матери и, кроме того, если уж так суждено, то это необычайное предпочтение, которое она выказывала к богослову, было в конце концов не самое безумное из того, что могла совершить Ракел.

Они пошли в сад, где обычно гуляли. Йонсену было трудновато найти основную нить того, что он хотел высказать, и он проговорил несколько неуверенно:

— Я… много думал о нашем последнем разговоре… Да… точнее говоря, я ни о чем, кроме нашего разговора, не думал. Если вы позволите, я хотел бы продолжить с вами разговор на эту тему.

— Мне всегда приятно говорить с вами, — отвечала Ракел, взглянув на него. Это были те же умные синие глаза, что и у консула. Ракел лицом очень походила на отца: даже нижняя губа у нее была немного оттопырена. Темные волосы имели рыжеватый оттенок, особенно у висков; она была высокой и крепкой девушкой, и вся ее внешность могла скорее поражать, чем прельщать. Молодежь опасалась ее; она слыла девушкой очень ученой и дьявольски острой на язык. Это, конечно, многих огорчало; она была все же «блестящей партией».

Йонсен ни о чем подобном не помышлял. Он старался только правильно выразить суть своей мысли. Наконец ему это удалось. Он говорил все с большим и большим увлечением о перемене, которая произошла в нем, потому что она не только разбудила в нем мысль, но вызвала потребность деятельности. И вот теперь он пришел, чтобы услышать от нее, как и когда он должен начать действовать.

Ракел была немного озадачена.

— Это не так легко для меня, — отвечала она. — Ведь я, как женщина, лишена возможности сама что-нибудь предпринять, даже если бы мне и хотелось этого, — как же я могу посоветовать вам, господин кандидат, с чего начать.

— Я готов на все! — воскликнул он горячо. — Я готов выступать с речами или в печати против всех злоупотреблений, которые я теперь вижу! Я брошу свое место, если это потребуется! Я не хочу утаить ничего из того, что кроется во мне: я хочу провозгласить свои убеждения открыто, как подобает мужчине!

Молодая девушка была слишком умна, чтобы увлекаться до такой степени, и эта внезапно возникшая восторженность показалась ей подозрительной.

— Я считаю, что вам надо подумать, — начала она. — То, о чем мы говорили, сводится ведь, в сущности, к некоторым частностям. Едва ли есть неразрешимые противоречия между вашими взглядами и общими принципами христианства.

— Но христианство надо принимать либо полностью, либо вовсе не принимать! Именно этой половинчатости я не приемлю и не согласен жить такой половинчатой жизнью.

— А в таком случае, — продолжала она, — я скажу вам откровенно, что эти догмы и формы имеют для меня очень мало значения. Наши разговоры часто касались этой темы главным образом потому, что вы богослов.

— Но ведь мы беседовали совсем не об этом! — воскликнул он. — Вы хотели вызвать у меня чувство личной ответственности, которое порождается подлинной убежденностью. Вокруг этого, по сути дела, и шли все наши споры.

— Да, — отвечала она, — это верно! Этого я действительно хотела!

— Богослов я или не богослов — это безразлично! Главное — быть человеком, человеком, имеющим убеждения и способным защищать их!

Йонсен, казалось, преодолел неуверенность Ракел. Он стоял перед нею такой сильный, такой убежденный в своей правоте, что она ответила торопливо и словно с облегчением:

— Да! Все дело в том, чтобы быть верным своей внутренней правде, а это встречается так редко! Я сама не могу полностью претворить это в жизнь. Да и какое значение имеют убеждения женщины в нашем кругу? Но я всегда с теми, кто борется. Поэтому я теперь верю, что вы на правильном пути, на пути борьбы с ложью! В самом деле, лучше пасть в борьбе, чем мирно жить бок о бок с ложью!

Умные синие глаза Ракел сияли, когда она говорила. Йонсен восторженно взглянул на нее и сказал, сразу же взяв себя в руки, что было характерной его чертой, — сказал спокойно и почти тихо:

— Я не буду жить бок о бок с ложью!

Он сделал еще несколько шагов и сказал медленно и веско:

— Я попрошу разрешения пробста произнести проповедь в следующее воскресенье. Я уже откровенно говорил с ним. Теперь я поговорю с прихожанами, с общиной.

— Может быть, не имеет смысла пока что спешить с этим, — сказала Ракел.

— Нет! Таково мое убеждение! Я буду говорить о том, что нужно оздоровить жизнь, я прямо скажу, что во многом сомневаюсь, что бога нужно искать в искренности, а не в догматах. Я смело восстану против моих собратьев, ибо знаю, что большинство из них погрязли в формальностях.

— Это может плохо отразиться на вашем будущем; во всяком случае вы приобретете много врагов.

— Но, может быть, и нескольких друзей!

— Мою дружбу вы приобретете, — сказала она и протянула ему руку. — Если только это даст вам какую-нибудь поддержку, на меня вы можете рассчитывать, хотя бы даже все остальные отвернулись от вас.

— Спасибо! — сказал он почти торжественно и пожал ей руку. Затем он быстро пошел по аллее, но не направился к дому, — он повернул на боковую дорожку и вышел из сада.

Ракел долго стояла и смотрела ему вслед вдоль аллеи. Наконец-то она встретила человека, который мог на что-нибудь отважиться! У Якоба Ворше никогда не хватило бы духу на это.

Мать Якоба Ворше была одной из самых своеобразных обитательниц города. После смерти мужа она осталась в таком тяжелом финансовом положении, хуже которого и вообразить себе нельзя. Последние годы своей жизни он продолжал вести дело, выдавая направо и налево векселя, и вместе с тем до последнего дня его дом был одним из самых роскошных в городе.

Когда он умер, от всего этого осталась только груда долговых обязательств. Люди качали головами и выражали сочувствие вдове. Явились все: и друзья и враги, но все это были кредиторы. Одни предлагали сразу все распродать, другие считали, что надо некоторое время подождать, третьи хотели только купить по случаю лошадей, а партнеры покойника по игре в бостон сложились, чтобы предоставить его вдове ежемесячную поддержку.

Фру Ворше ничего не понимала в делах мужа, но всегда была убеждена, что они очень богаты. И вот теперь, неожиданно узнав, что она разорена, она была оглушена и расстроена. Вечером, после похорон, она осталась одна с сыном Якобом — мальчиком семи-восьми лет.

Неожиданно в комнату вошел маленький суховатый седой человек и почтительно поклонился. «Добрый вечер, фру Ворше», — сказал он, подошел к столу и положил на него конторские книги и бумаги.

Фру Ворше хорошо знала этого человека, господина Педера Самюельсена, известного под именем Питер Нилкен; он управлял лавочкой в заднем флигеле дома Ворше. Старое предприятие Ворше занимало целый квартал: фасадом оно выходило на море и пристань, а позади дома была темная узенькая улица; там-то Питер Нилкен и сидел в маленькой лавочке.

Купец Ворше не любил говорить об этой лавочке; ему казалось унизительным и недостойным заниматься розничной торговлей. «Я терплю эту лавчонку только ради Самюельсена, — говаривал старый Ворше. — В таком предприятии, как мое, она не имеет значения!»

Так же думала и фру Ворше. Но в этот вечер она узнала кое-что иное. Из разъяснений и подсчетов господина Самюельсена вытекало, что лавочку эту презирать не приходится. Под конец она почувствовала, что именно эта лавочка поддерживала жизнь всего предприятия.