Незадачливый убийца - Рене Реувен

В бюро — атмосфера черной меланхолии. Дюран, переживший, видимо, любовное потрясение (о коем он молчок!), корпит над бумагами с мрачнейшей физиономией. Мэтр Манигу в постоянной задумчивости. Он ездил в Ниццу на три дня. Думаю, он пытался там встретиться с Клод Ромелли, но его не приняли.

Всеобщая хандра поразила и меня; вчерашняя встреча отнюдь ее не разогнала. Ну да. Жорж-Антуан, он самый. Что тут скажешь, сводит нас судьба и все! Он меня увидел, остановился. Думаю, если бы наши взгляды не встретились, он бы со мной не заговорил. Секунду мы были в смущении. Он, как и я, думал, наверное, почему не сделать вида, что по рассеянности мы не заметили друг друга. Но теперь было поздно. Мы обменялись несколькими словами, холодно-вежливыми, и потом, ну-ка, ну-ка… ты угадала, пусть это и глупо, но мы пошли в кафе посидеть и без помех поговорить.

Конечно, разговор вертелся вокруг «дела». Он знал немного Ромелли и меньше, чем кто-либо, объяснял себе, что им двигало. Жорж-Антуан вспомнил без злого чувства их потасовку с Юбером. Именно тут я вдруг надумала снова сказать банальные слова благодарности. Ох, лучше бы я этого не делала. Он помолчал с минуту, глядя на свои большие красные руки, лежащие спокойно на столе, потом произнес, чуть ли не запинаясь:

— Ладно, может быть, я для вас и немало сделал, но если кто кому и должен быть признательным, то это я вам.

Не понимаю, говорю я. Он опять вполголоса:

— Это трудно объяснить…

Но мало-помалу из него удалось кое-что вытянуть. Если коротко: он мне обязан новым счастьем в семье. Или, вернее, миром, скажем так. Да, до встречи со мной он чувствовал себя в полной зависимости от Сюзанны не столько по слабости душевной, сколько смирившись с такой жизнью; он уже и думать перестал, что она может быть иной. Благодаря мне он осознал свое прозябание и то, как мало он потеряет, начав жить по-другому (извини за некоторую выспренность и не заподозри меня в нескромности, я просто его цитирую…).

Сюзанне порядком досталось в этом новом его состоянии неустойчивого равновесия. Он не выходил из себя, не устраивал ей сцен. Просто безразличие, полное равнодушие. Можно сказать, каменное. Долой верховую езду, это он так решил. Сюзанна взроптала (крах программы обтесывания!), повысила на него голос. Он уехал на три дня в горы, на лыжную станцию, не предупредив, не сказав ни слова. По возвращении он попал на сборище подруг Сюзанны, похожее на генеральную ассамблею. Эти подруги, усевшись за столиком, в перерыве между большим шлемом[16] и маленькими печеньями обменивались своими познаниями касательно приемов удержания власти над мужчинами. Не очень учтиво Жорж-Антуан пригласил этих дам отправиться на чертовы кулички и там продолжить свой симпозиум. Глубоко удрученной Сюзанне он объявил:

— Если ты хочешь последовать за ними…

— Ты… у тебя есть любовница! — вскричала Сюзанна, драматически воздевая руки.

— И минуты не было, — отпарировал Дюбурдибель, — но этой возможности в дальнейшем я не отметаю a priori. Конечно, я допускаю, что и ты со своей стороны можешь…

Решающий удар был нанесен. Любовницу Сюзанна еще допускала, это входило в понятие standing[17] и в какой-то мере даже могло укрепить супружеские связи (угрызения совести-то на что?). Но то, что Жорж-Антуан и ей позволял иметь воздыхателя, означало, решила она, потерю всякого к ней интереса, полный крах их семейного очага.

Тогда Сюзанна круто переложила руль, отказавшись от лидерства. Она начала одеваться и причесываться по своему вкусу, а не подруг. Она научилась больше слушать мужа, чем заставлять его выслушивать себя. Она окружила его вниманием, которое с течением времени стало подлинно нежным. Сюзанна, сохраняя королевский мир, старалась избегать всего, что могло выбить его из колеи. Короче, жизнь стала теперь вполне сносной. Благодаря мне.

— Благодаря вам… — повторил Жорж-Антуан.

Потом, отбросив экивоки, он мне признался, что никогда ни на что не надеялся относительно меня, особенно на бесчестную интрижку, как приправу к браку; что он не сожалеет ни о чем, что лучше уж быть несчастным в разлуке с дорогим для тебя существом, чем счастливым просто от того, что толстокож… — вот такая все метафизика.

Я сказала осторожно:

— Боюсь, что невольно огорчила вас…

Он улыбнулся странной улыбкой, почти радостной:

— Что вы, Мари-Элен!.. Я никогда раньше не страдал из-за любви, не обделен ли такой мужчина? И то, что это случилось со мной теперь, в возрасте, когда ничего больше не ждешь, да это просто чудесный подарок…

Он говорил без всякой иронии, он был вполне искренен. Мы расстались в молчании. Надеюсь, что теперь нас случай не сведет. Последний образ, который сохранился у меня о нем: через заднее стекло такси смотрит на меня увалень с добрыми глазами, а в общем вид у него был, если всю правду, интеллигентного, но мясника.

В бюро я вернулась к двум часам в довольно растрепанных чувствах. Работой занималась совершенно машинально, до того даже, что допустила непростительную оплошность. Отправила стихотворение Беллы мэтру Даргоно и лишь потом заметила, что забыла вложить в конверт записку патрона. Конечно, это несмертельно, но помимо чисто профессиональной небрежности, я опасаюсь, как бы не разбередить ран старого отца. Получить письмо, открыть его — а внутри нечто вроде послания от дочери с того света, представляешь? Я буду молиться, чтобы все это не было для него сильным потрясением…

20 мая, среда.

Из газеты «Нис-Матэн».

САМОУБИЙСТВО НОТАРИУСА ИЗ АНТИБА

Мэтр Артюр Даргоно, нотариус, покончил вчера с собой, выстрелив в голову. Он так и не оправился полностью после гибели старшей дочери в автомобильной катастрофе несколько месяцев назад, поэтому его самоубийство никого не удивило. Трогательная деталь: на столе, возле которого лежал покойный, нашли стихотворение его дочери, написанное, когда она была подростком.

29 мая, пятница.

Из письма Мари-Элен Лавалад (Париж) Элеоноре Дюге (Анжер).

…Невыносимо думать, что стал причиной смерти человека! Пусть по небрежности, пусть без капли злого умысла. Я не спала три ночи подряд. Мэтру Манигу я во всем созналась. Знала бы ты, какой это душевный человек! Чуть ли не полдня он убеждал меня, что самоубийство мэтра Даргоно имеет совсем другую причину, нежели мое злосчастное письмо. Патрон видел, что настроение мое не улучшилось, и предложил немного прогуляться после работы. И мы пошли как два товарища, если позволено будет так выразиться…

Блестящий адвокат с репутацией беспечного обольстителя — все так, но временами он мне казался просто рано повзрослевшим ребенком, сожалеющим о потерянной невинности. Право, веселость его лишь маска, за которой скрывается серьезность и стыдливость, что ли. Он человек, очень неохотно рассказывающий о своих тревогах, зато всегда готовый разделить горести других. И это наблюдение не только одной прогулки. Я исподволь навела его на разговор о Клод Ромелли и тотчас пожалела: мэтр Манигу поморщился как от боли. И все-таки кое-чем поделился. Нельзя сказать, что он любит ее, но он хранит о милой подружке своего детства столь нежные воспоминания, что ее горе заставляет и его страдать. Горе, которому (это твердое убеждение) он был главной причиной. Как, воскликнула я, ведь Ромелли убийца! На его совести смерть Добье, неоднократные попытки убить его самого, в известном смысле он толкнул Людовика Жома под колеса грузовика!

И тогда я узнала нечто для себя новое о последнем покушении. С перевязанной раной полиция доставила мэтра Манигу в больницу к смертному одру Ромелли. Тот, увидев адвоката, сделал знак подойти поближе. С трудом разжимая губы, Юбер пробормотал:

— Не показывайте снимка Клод…

Мэтр Манигу обещал и, в свою очередь, спросил:

— Почему вы хотели меня убить?

Умирающий произнес коснеющим языком:

— Чтобы помешать вам…

— Не сейчас… раньше?

У Ромелли уже не было сил ответить. Он только отрицательно повел головой. Мэтр Манигу сказал потом полицейским, что не знает, о каком снимке идет речь, видно, Ромелли заговаривался. Это объясняет, кстати, почему и репортерам он не сказал о снимке ни слова.

Но, представь себе, патрон совершенно доверяет этому маловразумительному, на мой взгляд, движению головой. Он убежден, что Ромелли не совершал предыдущих покушений, что он не лгал на пороге смерти. Глупый романтизм! Разве не известно, что эти прохвосты ни за что не признаются из гордости ли или цинизма, чтобы сбить с толку честных людей!

По мэтру Манигу, истина такова: Ромелли отнюдь не тот, кто хотел его убить. Если он и нервничал, то лишь потому, что был объектом шантажа в течение многих лет. Потом, совершенно потеряв голову, он хотел любой ценой помешать жене увидеть это фото. Не сумев его забрать, он в отчаянии решился на это странное покушение, совсем в стиле бутлегеров [18] двадцатых годов. Даже если и был шанс забрать снимок, то уж ускользнуть с ним никакой возможности не было. Серия абсурдных действий (нет, чтобы задаться вопросом, зачем мэтру Манигу снимок), на которые может подвинуть лишь слепая любовь, та же самая, впрочем, которая и привела его к устранению Людовика, единственного препятствия на пути к союзу с Клод Жом. Короче, преступление по страсти. Вот она, версия моего патрона, чья профессия — добиваться оправдания… Значит, не Ромелли, значит, где-то ходит некто… и дамоклов меч над мэтром Манигу продолжает висеть? А полиции все ясно, она закрыла дело!