Прокаженный из приюта Святого Жиля - Эллис Питерс

— У нас есть время, — отозвался старик. — Если желаешь рассказать мне, я слушаю.

Только на такого вот случайного встречного, мгновенно завоевавшего симпатию и доверие, мог Йоселин сбросить тяготивший его душу груз. Внезапно юноше показалось совершенно естественным делом поведать старику все без утайки, ничего не скрыв ни о своей горькой любви, ни о том, как дурно с ним обошлись, ни о том, насколько более жестоко поступили с Иветой. Посредине рассказа властная рука вновь сжала его колено, требуя неподвижности и молчания — до тех пор, пока двое всадников не проедут обратно в сторону города. Когда же они скрылись из виду и последний отзвук стучащих по дороге копыт растаял вдали, Йоселин возобновил рассказ, как будто нить его никогда и не прерывалась.

— И ты задумал спрятаться где-нибудь возле обители, — задумчиво произнес старик, когда рассказ был окончен, — а потом ворваться туда, вызвать своего бывшего господина на поединок и при этом так оскорбить его, чтоб он не смог сдержаться и отказать тебе в удовлетворении?

— Я не вижу другого выхода, — сказал Йоселин, хотя, после того как его план изложили в столь четких выражениях, юноше уже не особенно верилось в успех своего предприятия.

— Так не спеши с этим, — проговорил Лазарь. — Свет дня тебе не помеха: колотушка да капюшон с покрывалом сделают безликим и безымянным любого. Могу сказать тебе лишь одно: Юон де Домвиль не ночевал сегодня у себя дома. Он поехал куда-то мимо этого места и свернул с дороги направо. С тех пор я находился здесь неотлучно, и если только он не знает какой-то другой тропы, то он домой не вернулся. Но я думаю, он должен проследовать назад той же дорогой, по которой и отбыл, и, пока он мимо нас не проедет, можно не беспокоиться, что жених предстанет перед алтарем. Мы с тобой можем следить за трактом по очереди, чтобы не пропустить всадника. Если он вернется. А что если он не вернется вообще?

Йоселин провел самую странную ночь в своей жизни, и утро было не менее странным. С зарею все покрылось легким туманом, восходящее солнце тускло просвечивало сквозь него, внизу же туман покрывал огромными бороздами долину. Но Юона де Домвиля, рысью скачущего к дому епископа, так и не было.

— Оставайся в укрытии, — в конце концов сказал Лазарь, — покуда я не вернусь. — Он поднялся и ушел в приют, но вскоре воротился, неся в руках такой же плащ с капюшоном, как у него самого, и кусок голубой холстины для покрывала. — Можешь вылезти и надеть его. Или ты боишься носить одеяние мертвеца? Он тут, на кладбище. Те, кто приходит сюда умирать, снимают с себя одежду, в приюте уже изрядный запас ее. Холстину здесь жгут, а одежду стараются вычистить как можно лучше. Умерший был крупным человеком, сам увидишь, плащ его тебе мал не покажется.

Йоселин сделал все, как ему велели, — точно ребенок или же человек, пробудившийся после сна в столь неожиданном месте, что вынужден полагаться на провожатого. Находясь в подобном состоянии, юноша больше не удивлялся тому, что открыл душу прокаженному, согласился спрятаться под плащом прокаженного и позволил отвести себя в приют, где были собраны эти несчастные, не ощущая ни страха, ни отвращения. Беглецу протянули руку помощи, и он ухватился за нее с теплотой и признательностью. Он даже не поинтересовался, как ему удастся затеряться среди обитателей приюта. Ведь их число, без сомнения, известно, а он, новичок, слишком велик, чтобы его появление прошло незамеченным. Но то ли Лазарь успел замолвить слово кое-кому из своих товарищей, то ли чутье всегда безошибочно указывает обездоленным, когда одному из собратьев нужно помочь, и так тонко руководит их душами, что кажется, сама их среда безотчётно принимает и растворяет в себе пришельца. Во всяком случае, все здешние мужчины и женщины, которые как раз собирались к заутрене, окружили Йоселина, и он таким образом смешался с толпой этих несчастных.

Юноша воочию увидел все виды уродств и увечий и неожиданно для себя самого его с головою захлестнула волна непривычного смирения. Давно уже он не вслушивался с таким благоговейным вниманием в слова церковной службы и не чувствовал себя до такой степени слившимся в молитве со всеми молящимися.

Что же до наблюдения за дорогой, то Лазарь доверил его маленькому Брану: наружность человека, которого ему поручили выслеживать, была мальчику прекрасно знакома. Теперь для Йоселина все делали другие, и, поскольку покамест он не имел возможности ни воспротивиться этому, ни предложить хоть что-то в ответ, ему оставалось лишь смиренно склонить голову вместе с остальными и от души возблагодарить Дающего за явленную ныне милость. Так юноша и поступил.

Глава пятая

Ивету подняли рано, ибо ей предстоял замысловатый туалет. Агнес и Мадлен выкупали, одели и украсили ее, взбили золотую волну ее волос и заплели дюжину блестящих косичек, затем покрыли их филигранной сетью и поверх прикрепили унизанную драгоценными камнями золотую диадему. С этой короны свисала фата из позолоченных нитей, закрывая сзади шею и плечи невесты и спускаясь на жесткое, шитое золотом платье. Девушка беззвучно и бесстрастно покорилась всему, ее лицо было таким, что украшения из слоновой кости по сравнению с ним казались покрытыми загаром. Послушно поворачиваясь в руках своих соглядатаев, Ивета наклоняла голову, когда было велено, и вообще делала все, что от нее требовали. Когда туалет был завершен, ее оставили посреди комнаты в позе разряженной статуи святой, приготовленной для установки в нишу. Каждая складочка ее платья была доведена до совершенства. Боясь нарушить это великолепие, невесте приказали не двигаться. И она продолжала стоять в той же позе, без единой жалобы, все время, покуда женщины украшали себя не менее пышно.

Появился дядя и, сузив глаза, критически осмотрел девушку, затем одернул складки фаты так, чтобы придать им более строгую симметрию, и выразил свое удовлетворение. Пришел каноник Эудо, вкрадчивым голосом этот святоша стал петь дифирамбы — не столько красоте девушки и соответствующей случаю пышности одеяния, сколько ее огромному состоянию и положению, которое ей принесет этот брак; говорил о признательности, которую ей надлежит испытывать к своим опекунам, сумевшим добиться для нее такой блестящей партии. Заходили гости, восторгались, завидовали и уходили занять свои места в церкви.

Ровно в десять — час, знаменующий в другие дни начало торжественной мессы — за спиной у невесты появились сопровождающие, и Пикар, взяв под руку племянницу, вышел с нею на главное крыльцо, дабы когда приедет жених, девушка была готова пойти дальше сама ему навстречу.

Все было скрупулезнейшим образом приготовлено к торжеству, продумано до мельчайших подробностей и доведено до совершенства, не хватало лишь одной детали — жениха. Жених не приехал.

Первые десять минут никто, даже Пикар, не осмеливался ни роптать, ни хмуриться: Юон де Домвиль подчинялся только одному человеку — себе, и хотя брак, безусловно, был для него выгодным, барон рассматривал его как одолжение со своей стороны. Опаздывать было невежливо, но никто не сомневался в том, что жених вот-вот появится. Однако, когда истекли еще десять минут, а торжественная процессия в воротах так и не появилась и даже не слышалось приближающегося стука копыт, среди собравшихся началось движение, послышался ропот, сопровождаемый беспокойным шарканьем ног, а затем и шепот. Ивета стояла на виду у всех, и все возраставший вокруг нее трепет сомнения наконец вывел девушку из оцепенения. Она ничем не выдала своих чувств, только кровь опять заиграла у нее на лице, прихлынув к губам и окрасив их в нежный цвет лепестков розы.

Из церкви выплыл изящный и элегантный каноник Эудо; впрочем, и ему не удавалось скрыть возбуждение. Он тихо переговорил о чем-то с помрачневшим Пикаром, лоб которого постепенно покрывался тревожными складками. Кадфаэль, пришедший из сада довольно поздно и спешивший занять свое место между братьями, бросил взгляд лишь на невесту и не смог отвести глаз от крохотной золотой куколки, в которую ее превратили. В ней не осталось ничего подлинного — только маленькое ледяное личико, теперь постепенно оттаивавшее, да в глубине лиловых, словно ирисы, глаз появилась живая искорка, все быстрее поднимающаяся из бездны мрака наверх, к свету белого дня.

Девушка одной из первых заслышала торопливый цокот копыт. Она скосила в сторону ворот глаза, не осмеливаясь повернуть голову, и в этот момент Симон Агилон в праздничном наряде въехал в ворота, бросил уздечку в руки привратника и, спешно соскользнув с лошади, в явном возбуждении пробежал через большой двор к ожидавшим.

— Милорд, я молю о прощении! Что-то стряслось, мы не знаем, что именно… — Он подозвал жестом каноника Эудо, и три головы вместе склонились над крыльцом. Агнес тоже присоединилась к ним, подняв брови и настороженно слушая. Голоса, однако же, все равно доносились до слушателей. Из церкви вышли аббат и приор и остановились на почтительном расстоянии от разговаривающих, лица их выражали сдержанное неудовольствие. Не замечать их присутствие долго было нельзя.