Красное ухо - Эрик Шевийар

Ни одна трапеза с его участием не проходит без слов ньебе[39] и сорго. Еще он любит слово фонио[40] и иногда умудряется ввернуть то под соусом гомбо. Господи, как же он нас утомил! А известно ли вам, что в Мали… А представьте себе, что в Мали… Мне, как человеку, только что вернувшемуся из Мали… Мне как человеку, любящему и знающему Мали… Если бы вы, как и я, побывали в Мали… Да взять хотя бы Мали… А вот в Мали, между прочим… Ну надо же, совсем как в Мали…

Хотя нет. Ничто никогда не бывает как в Мали. Потому что в Мали все совсем по-другому.

Да, здесь нет ничего общего с Мали, и он ясно дает нам это понять. То, что он пережил в Мали, это невыразимо словами, что, впрочем, может быть сказано по-разному. Невероятно, немыслимо, неописуемо, непередаваемо, неизъяснимо и невообразимо… Когда же синонимический ряд исчерпан, в запасе остается задумчивый взгляд, еще более красноречивый.

Все подробности считываются по взмахам его ресниц.

К нему быстро возвращается дар речи. Он говорит о звездном небе Африки так, словно вернулся с Сатурна. Что касается здешнего звездного неба, он старается на него не смотреть. Пустая трата времени и сплошное разочарование. Он уже видел все, что можно узнать о небе. Астрономия для него пройденный этап. Там, в Мали, звезды совсем не такие, как здесь. То, что мы видим здесь, — бледная копия того, что он видел там. Так что ему не имеет смысла задирать голову, рискуя свернуть себе шею, ради этой дешевой бутафории.

Носком ботинка он сердито пинает ни в чем не повинный камень.

Он вернулся в свой скучный, серый город в последний день карнавала перед началом Великого поста. Все бросали конфетти. Ему, вкусившему безудержного африканского веселья, эта пародия на праздник казалась зрелищем удручающим. Сыпавшаяся на головы прохожих красно-сине-зеленая стружка радовала не больше проливного дождя, и мутная весенняя слякоть делалась от нее только вязче и противнее. Улицы были запружены людьми, но казались пустыми. У него язык не поворачивался назвать этих жутких прохожих, эти серые маски «народом».

А что если Белые — это мертвые Черные?

Проходя мимо витрины магазина, он украдкой косится на свое лицо, убеждаясь в том, что его черты выразительны и энергичны и лучшего определения для него просто не придумать. Он бывал в Толомандио, Тьенфале, Морибабугу, Сале, Табакоро, Сирибугу, Зантигиле, Володо, Марке, Кунге, Корокоро, Бле, Тиголе, Йоги, Фанзане, Синзане, Кумуни, Томале, Гуни, Вакоро, Мафейе, Териабугу, Ниамосо, Самане, Янгасо, Н’Гуме, Даклане, Мансаре, в отличие от некоторых.

И кое-где даже не раз.

Он как свои пять пальцев знает Диабугу, Замбугу, Бингедугу, Диалакоробугу, он — Африканец, ему больно смотреть по сторонам, его взгляд повсюду натыкается на стены. Он несдержанно смеется. Его рука не выпускает твоей руки. Сядь же за его стол, испей воды из его чаши, отведай еды из его тарелки, влейся в его танец, отдай ему своих детей на воспитание — он воспитает их как своих собственных. Он — Африканец. Он мужественно переносит свое изгнание, но внутри него все поет: Африка! Африка!

Если так будет продолжаться, у него частенько станут проверять документы и ему придется переселиться в сквот.

«А еще я видел гиппопотамов!» — нахально заявляет он. Его глаза блестят. Словно он усыновил гиппопотаменка. Конечно, он нам его покажет, если попросить понастойчивей. Пока что я держу его в ванне, но это временно. Его мать умерла у меня на глазах. Я дал ей слово, что не брошу малыша. Ее предсмертный стон до сих пор стоит у меня в ушах. Я видел закат Африки в ее закатывающихся зрачках. Это мальчик трех недель от роду.

Он с каждым днем все менее резвый.

А ведь его же еще надо кормить, животное такого размера! Он уже весит сто тридцать кило, а запросы у него растут не по дням, а по часам. Он поглощает немыслимое количество сена. Боюсь, скоро он перестанет умещаться в ванне. Достаточно ему вильнуть хвостом — в квартире потоп. А оставишь его без присмотра, он все переворачивает вверх дном. Соседи недовольны. Но он такой милый, такой забавный. Такой неуклюжий и смешной.

Нет, ничего мы не увидим. Малыш сбежал. Наверно, через канализацию или через окно. Или же через люк, ведущий на чердак, откуда запросто можно выбраться на крышу.

Он делает удивленное лицо каждый раз, когда, топнув ногой, не поднимает облака пыли. Сразу видно, человек еще в Европе не акклиматизировался. «Я был в Африке», — лаконично объясняет он официанту, заметившему, что его долго не было видно, продавцам, уже было считавшим, что он умер. Я был в Африке. Как же мало надо, чтобы утереть им нос.

«А вот в Мали торговаться можно везде», — заявляет он кассирше в супермаркете, которая смотрит на него с искренним сочувствием.

Или это искреннее недоумение? Вообще, надо сказать, он несколько разочарован оказанным ему здесь приемом. Конечно, ему задают вопросы, но он не уверен, что они продиктованы любопытством, а не вежливостью. Потому что те самые люди, которые их задают, как правило, совсем не слушают его ответов — между прочим, предельно четких и обстоятельных, — а если он имеет неосторожность прерваться, чтобы сглотнуть слюну, бесцеремонно пускаются в рассказы о собственных путешествиях.

Неужели они не понимают, что это никому не интересно?

Но самые противные — это те, которые якобы, тоже бывали в Африке. А среди них наиболее отвратительны те немногочисленные элементы, что сразу создают вокруг себя много шума, раздражающе поддакивая всему, что он говорит, перебивают его, лезут во все дыры, комментируя каждое его слово и вешая на уши своих слушателей безобразнейшую лапшу, да еще с таким самодовольным видом, что так и хочется сбить с них спесь, поймав их за нос.

Это — те, которые якобы тоже бывали в Мали.

К нему быстро возвращается дар речи. Он говорит о звездном небе Африки так, словно вернулся с Сатурна. Что касается здешнего звездного неба, он старается на него не смотреть. Пустая трата времени и сплошное разочарование. Он уже видел все, что можно узнать о небе. Астрономия для него пройденный этап. Там, в Мали, звезды совсем не такие, как здесь. То, что мы видим здесь — бледная копия того, что он видел там. Так что ему не имеет смысла задирать голову, рискуя свернуть себе шею, ради этой дешевой бутафории.

Да, ко всему прочему он часто повторяется.

Он тщательно расставляет на полке трех крошечных гиппопотамчиков, не менее тщательно высеченных из зуба более крупной особи. Рядом с ними он ставит эбенового слоника с бамакской ярмарки. Все это так не похоже на дешевые безделушки, которыми кичатся глупые туристы. У него есть и еще один повод для гордости: он так и не купил тогда эту замечательную догонскую дверь, ведь это превратило бы его в циничного расхитителя народного богатства, к тому же даже после ожесточенной торговли цена за дверь значительно превосходила его возможности.

Зато он на всю жизнь сохранит сморщенный и сплющенный фрукт, который обнаружил на дне своей дорожной сумки.

Старое яблочко голден, тайно закравшееся к нему в багаж накануне отъезда и за месяцы путешествий ни разу не выдавшее своего присутствия. Он прищуривает глаза, чтобы отвлечься от бетонных берегов Ушского канала и увидеть радостное мерцание Нигера. Его часто можно встретить в зоопарке. Так вот, оказывается, куда подевались все обитатели саванны, все эти жирафы, львы, гиппопотамы… Что ж, контекст описан, можно и главных персонажей вводить.

Не зря же он перечитывал Бальзака.

Первые несколько дней он следит, чтобы вода не текла напрасно, пока он чистит зубы. Апельсины он ест по-африкански: надкусывает корку, сдавливает плод в кулаке и смачно всасывает сок. Его пальцы барабанят по столу, по капоту автомобиля, по всему, что способно издавать звуки. Весь мир для него перкуссионный оркестр. Ему придется надеть наручники, чтобы он перестал барабанить нам по мозгам.

Идя по улице, он вдруг замечает, что напевает малийский государственный гимн.

На благо Африки и на благо МалиМы будем нести свободы знамя.На благо Африки и на благо МалиМы сплотимся, и победа будет за нами.О Мали сегодняшнего дня!О Мали завтрашнего дня!Надеждой светятся наши поля,Верой полнятся наши сердца.

Но проходит несколько дней, и он убирает свой туарегский брелок из разноцветных кожаных ленточек в дальний ящик комода. Проходит несколько дней, и он возвращается к своим прежним привычкам. Как ни странно, никто не воспользовался его отсутствием, чтобы занять его место. И перед нами по-прежнему наш старый добрый знакомый — тот самый, что мог бы зваться Жюлем, Альфонсом или Луи-Мари. Его по-прежнему не отличить от миллионов ему подобных. И, стало быть, это он бродит по серому городу, поглубже засунув руки в карманы.