Сальто-мортале - Гергей Ракоши
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Спасибо, спасибо, спасибо! — Мы похлопывали и поглаживали осла, а он сердито посматривал на нас, так как терпеть не мог, чтобы к нему прикасался кто-нибудь помимо хозяина.
— Не смейтесь, на обжиг ушла уйма дров. И все дрова притащил Банди из «нашего леса». Вот эта елка приехала с нами в последний заезд, дай, думаю, устрою бедняжке хоть раз светлое рождество.
Мы тотчас принялись за дело: словно счастливые муравьи, стали перетаскивать наверх изразцы, сопровождая это занятие страшной суетой. Дюла угостил Лакоша палинкой, я угостила осла морковкой.
— Чем же я с вами расплачусь? — спросил Дюла.
— Дружбой, — сказал Лакош.
— Нет, серьезно?
— Если серьезно, то я сейчас же забираю все обратно.
Мы не знали, что и сказать, а Лакош добавил:
— За меня не беспокойтесь. Есть деловые отношения и есть дружеские. Кто их смешивает, тот рано или поздно поплатится за это. Следующую зиму вы проживете не на опилках, мало вам нынешней?
Вот ведь как устроен человек: я не хотела, у меня само собой вырвалось:
— А где же мы возьмем дров? Лесник дает лишь раз в месяц самое большее два кубометра, да и то все сучья. Этого едва хватает на кухню и лабораторию.
— Перебьемся, — сказал Лакош. — До весны. А там река принесет вам дров на весь год. Я уже думал о том, что и как. Закроем все три шлюза, но вместо одного шлюзного щита установим нечто вроде решетки и будем вылавливать все пни и бревна, которые до этого уносило рекой в большой мир.
— А ведь верно! — удивленно произнес Дюла.
— Еще как верно! Поэтому-то я и достал для печи такую большую дверцу, которая может проглотить самые большие пни. А вот это запрещается! — Последняя фраза относилась к мне. Некоторые изразцы были завернуты в газетную бумагу, и я из любопытства начала развертывать один из них.
— Я ничего не видела, — сказала я.
Но я видела. На изразце летели клином острокрылые голубые дикие гуси. Как на японской картине кистью, тонкими линиями.
Два дня спустя печка была поставлена. Сверкая белизной, словно голова сахара, она озаряла комнату, в основании квадратная, а выше топки цилиндрическая. На верхних изразцах летели вкруговую дикие гуси.
7
Мы готовились к рождеству. Я испекла рулет, калачи, мелкое печенье и зажарила чудесную индюшку — рождественский подарок председателя. Дюла принес оплетенную прутьями бутыль вина, словом, было все, и только рыба отсутствовала в этот сочельник. В деревне нет ни торговца рыбой, ни крытого рынка, где можно было бы ткнуть пальцем в стеклянный садок, кишащий карпами, и через минуту унести рыбу домой в хозяйственной сумке.
Но у нас был свой собственный «торговец рыбой» — река.
Правда, на первых порах мы мало чего от нее добивались, она была замкнута и скупа.
Уже в первый год жизни на мельнице мы обзавелись превосходными рыболовными снастями; раз уж мы живем у реки, так покажем, на что мы способны. Если придет охота, каждый день будем есть рыбный паприкаш. Мы покажем, на что мы способны.
У нас было стальное удилище, легкая, как мотылек, склеенная удочка и устрашающе длинное бамбуковое удилище для карпа, дюжина катушек с прочными лесками различной толщины, сто стальных поводков и крючки размерами от рисового зерна до пальца. Что я могу еще сказать? Мы были оснащены как нельзя лучше. Две особые катушки, снабженные блеснами, целый набор искусственных мух, сачки, алюминиевые бачки для наживных рыбок, словом, все. Был даже гарпун. Просто курам на смех.
Ну, а результат?
Десятисантиметровые лещики с красными плавниками, солнечные рыбы, ерши, голавли, самое большее в пядь длиной, разная рыбья мелюзга, щучка от силы граммов на двести и глупые карпы-однолетки. Ну и, разумеется, окуньки с палец величиной — это не в счет.
Словом, ничего.
А между тем, можно сказать, у нас под носом было превосходное место для рыбалки. Так называемый мельничный омут. Его с течением времени вымыла вода, хлещущая с высоты поверх шлюза. Омут около тридцати метров шириной и девяти метров глубиной посередине, мы измеряли. При низком стоянии воды, когда она лишь тихо струится поверх опущенного шлюзного щита, мы не раз видели щук в руку длиной, греющихся на солнце на мелководье. Они лежали неподвижные и ленивые, ни дать ни взять трухлявые куски дерева. Почему же мы не можем их поймать? Почему не можем выловить хотя бы одну, одну-единственную?
То, что мы проделывали, была уже не рыбная ловля, а яростная борьба за престиж.
А может, наш омут заколдованный? Попробуем тогда в другом месте. Мы начали бродить вдоль по берегу реки. Прощупали все тихие, покрытые желтыми кувшинками заливчики, каменистые перекаты, черные заводи за упавшими в реку стволами деревьев, заросли камыша на мелководье у берегов. Все напрасно. По-настоящему крупных рыб нам поймать не удавалось. Я сказала «поймать». А между тем давно уже перестала брать с собой стальное удилище и просто бродила по прибрежным лугам, собирая большие букеты лютиков, жерушника, красных мохнатых гвоздик, кипрея, васильков, голубых цветов лугового сивца и еще бог весть каких растений, которых я и названия-то не знаю. А не то мы с Дюлой садились рядом и разговаривали. Осенью, чуть ли не за один день луг сплошь покрылся осенним безвременником — этакими крохотными гордыми синими торшерами. Интересно было и следить за водой. После первых холодных ночей октября — ноября ее цвет изменился. Где поглубже, она была зеленая, но зеленая по-зимнему, иначе не скажешь. На мелких же местах она была кристально прозрачная, просматривалась до дна, и если светило солнце, песок искрился крупинками кварца — его так и хотелось промыть в танцующем лотке аляскинских золотоискателей: а вдруг это золото? Сверкающий, как драгоценный камень, зимородок тоже смелее об эту пору, он устраивается на ближней ветке, затем, словно глумясь над нами, молнией устремляется к воде и взмывает ввысь с рыбой в клюве. А мы как раз хотели бы поймать мелкую рыбешку для наживки на щуку. Но нам это никак не удавалось, потому что маленькие рыбки ушли на зимний покой. Между тем именно теперь можно было бы ловить больших щук. В это время они блуждают, двигаются, ищут, летом им не надо было ворошиться, накрытый стол и так проплывал мимо них. Тогда, разумеется, и нам не составляло большого труда поймать маленькую рыбешку.
Мы не жаловались Лакошу, нам уже и перед самими собой было стыдно за наше фиаско, но однажды он ошеломил нас.
— Уж не живцов ли вы ищете?
Пришлось откровенно признаться во всем. У нас отлегло от сердца, когда состоялся этот разговор. Мы уже начали выдыхаться. Надо было восполнять ночью в лаборатории урванные днем от работы часы.
— Так вот, мелюзга в эту пору уже сбивается в стаи. И не в любом месте. Во всяком случае, не там, где вы ищете. Потому что щука тоже ее ищет. Представляете себе, что может натворить одна большущая хищница, если ворвется в стаю зимующих мальков? Сейчас я вам это продемонстрирую.
Он взял у Дюлы сачок.
— У меня есть и сеть для мелкой рыбы, — сказал Дюла.
— Мне будет достаточно и сачка, — ответил Лакош.
Он пошел, мы последовали за ним.
Не пройдя и двадцати шагов, он остановился.
— Вот здесь у них и стоянка, — сказал он.
Спокойная, без водоворотов водная гладь, ни подмытого берега, ни упавшего в реку ствола дерева, ни особенной глубины, ничего особенного.
— Именно здесь? — спросила я.
— Именно здесь, — ответил Лакош. — И в прошлом году была здесь, и в позапрошлом, и, может быть, уже десятки лет. Она переходит от поколения к поколению. Похоже, впадина тут не естественная, а они сами выбрасывают отсюда ил и песок. Да, да, именно здесь.
Он шагнул к кромке воды, так что носки его сапог чуть-чуть ушли в воду.
— Дюла, подержите меня за ремень!
Дюла подступил к нему и ухватился сзади за его широкий блестящий ремень.
Лакош засучил правый рукав пальто и рубашки, наклонился вперед немного, еще немного, и вдруг сунул сачок в воду, так что его рука по локоть оказалась в воде, но вот уже он откачнулся назад, по воде расплылся круг, и Лакош вытащил сачок, полный кишащим, вибрирующим серебром.
— Хватит? Думаю, до весны хватит. Пересчитаешь их, Магдика?
Это было сказано в шутку, но я и вправду пересчитала рыбок. Один раз черпнув сачком, Лакош добыл для нашего садка триста восемьдесят два живца.
С тех пор весной, поздней осенью и зимой нам удавалось ловить и больших щук. Разумеется, сказать «нам» будет опять преувеличением. Я поймала только две, причем одну из них окончательно вытащил на берег Дюла. О том, чтобы я вынимала крючок из щучьей пасти, а тем более вырывала его из горла или желудка, не могло быть и речи. Напрасно толковали мне Дюла и дядюшка Фери, что пасть у щуки сплошь из костей и рыба почти не чувствует боли, мне всегда было немного не по себе, как будто это меня рвал, меня раздирал крючок. Не могла я смотреть и на то, как под кожу маленьким рыбкам загоняют стальные поводки, и, когда поплавок начинал ходить мелкими дрожащими кругами, мне представлялось, как бедная малявка, словно насаженная на вертел, с тяжеленным тройным крючком на спине и обремененная, точно кандалами, свинцовым грузилом, отчаянно трепыхаясь, описывает круги на страшной глубине, вынужденная ждать, когда над нею сомкнется частокол отогнутых назад, острых, как иглы, зубов. Ее боковая линия заранее предупреждает об опасности — мы наверху еще ни о чем не подозреваем, и она тоже увидит это позднее, — сейчас ей следовало бы метнуться к поверхности и юркнуть в спасительное убежище из прибрежных корней, или опуститься глубоко-глубоко и зарыться в ил, или… но выбора нет: в кандалах, с тяжелым тройным крючком на спине она лишь продолжает описывать маленькие круги, либо, цепенея от страха, неподвижно повисает на поводке.