Анатомия развода - Галина Щербакова

Алексей Николаевич лежал тихо и обреченно. Когда Анна вошла и по-хозяйски начала вытирать пыль в кабинете, он ощутил вдруг впервые и окончательно, что никакого обмена не будет. Никуда не уйдет Анна - это ее гнездо, а у него не хватит сил вырвать ее из него. И есть единственный выход решить все их проблемы - уйти с чемоданом. Как ушел Федоров. И все будет хорошо и покойно, и никто ничего не скажет о нем плохого. А кабинет - что кабинет… Сегодня он ему не помог… Пришел, лег, и все при нем осталось. Надо сказать это Вике, прямо сейчас же позвонить и сказать: «Я беру такси и приезжаю навсегда». Телефона в кабинете не оказалось, шнур вился по полу, за телефоном надо было идти в другую комнату. Почему-то эта процедура представилась Алексею Николаевичу тяжелой, изнурительной работой. Но он встал и пошел звонить.

Вика была очень обижена на Алексея Николаевича. Почему он так себя ведет, будто она в чем-то виновата? Разве во всей их истории она не самая большая страдалица? Ведь только ей грозят разного рода неприятности.

Во-первых, могут не принять в партию. Это для нее катастрофа. Это значит никогда не выбиться ей из рядовых корректорш и ослепнуть в конце концов на этой чертовой работе. Да и вообще потянется за ней дурная слава, хоть ни в чем она не виновата. Вот почему она так просила его потерпеть и не решать никаких вопросов, пока все у нее не уладится.

Ну ладно, пусть Анна дозналась. Все тут не предусмотришь. Но неужели он не мог поставить дело так, чтоб не смела она трезвонить в партком? Должен же он был где-то стать плотиной на пути неприятностей, которые теперь на Вику повалятся. Ну ладно. Не встал. Вика давно знает, что не тот Алексей человек, чтоб быть кому-то или чему-то помехой. Он слабый, беспомощный, это для нее никакое не открытие. Собственно, с этого-то все и началось - с его слабости, мягкости. Она к нему, именно к такому, потянулась, потому что сильным была сыта по горло. Она знает, как бывает у сильных. Они все перекусывают зубами, и сразу! Вот Федоров, он хоть на минуту задумался, что непорядочно бросать женщину? Ему это и в голову не пришло. Сильным вообще мысли приходят реже, она это заметила. Способность перекусывать заменяет им некоторые мыслительные процессы. Как ей близок стал Алексей Николаевич, совершенно неспособный ничего перекусывать. И она так все хорошо придумала с Анной, чтоб ни в чем не ущемить ее, не вызвать чувства страха. Ну, не вышло. В конце концов и это можно предположить: нормальная баба, не хочет терять и мужа, и трехкомнатную квартиру сразу. Это Вика, балда, упустила из виду, а надо было додумать, что Анна - нормально расчетливая женщина. Конечно, для Алексея, для его самолюбия плохо, если он переедет в квартиру Федорова, но ведь дает ей тетка деньги? Дает! Вот их и надо будет употребить на обмен. И поменять меньшую на большую, и пусть Анна подавится своей квартирой. Во всяком случае, тогда у нее уже не будет никаких оснований для претензий. Так что если разбираться в ситуации - ничего безысходного нет, а, наоборот, мудрая жизнь сама так расставила фигуры, что у них оказался один-единственный выход, но он во всех нравственных отношениях лучший, и если они так поступят, то у нее может быть все благополучно на приеме, никто ни в каком расчете ее не обвинит. Алексей же ведет себя как-то не так. Вот, например, сегодня смылся. Им бы сейчас объединиться, а он бежит к себе домой, как в нору. Как он не понимает, что теперь его нора там, где она, Вика. И она решилась позвонить ему вечером сама.

Возвращаясь с политзанятий, она совершала свой обычный пострабочий ритуал - булочная, молочная, галантерея. В булочной ей повезло - были рижские батоны, и она взяла впрок, имея в виду, что Алексей не сегодня завтра переедет к ней окончательно и бесповоротно. В молочном магазине тоже удача - были в продаже глазированные сырки и фруктовый кефир, а у выхода из магазина торговали штучными сосисками. В галантерее к прилавку вилась очередь, а к верхней витрине английской булавкой был приколот и болтался, как флаг на корабле, серебристый импортный бюстгальтер. Вика встала в очередь. Она поступила так скорее инстинктивно, чем по необходимости. Лифчиков в ее обиходе было много и всех расцветок. Серебристых, правда, не было. Она стояла и думала, что, в сущности, он ей ни к чему - серебристый. Цвета и оттенки имели значение раньше, при Федорове. Вот уж кто умел любить глазами! Он ставил ее и ходил вокруг, и клал ей на плечи разные тряпки, и она, как манекенщица, должна была то сгибать руку в локте, то ногу в колене, то закидывать голову назад. Интересно, проделывает ли он эти штуки со своей математичкой? Обряжает ли ее, как обряжал Вику: «Ну-ка, ну-ка, Клотильда, убери зеленый цвет, он тебя мрачнит… Феня, запомни, ты женщина холодная, тебе себя надо утеплять желтеньким… Повернись, повернись… Вот так! Знаешь, ты слева красивее… Поворачивайся к нашему брату левой стороной». Она тогда думала - это игра. Ей было даже интересно. Сейчас понимает - это же были сигналы бедствия! Алексей совсем другой. Она проделывала с ним эти штуки с одеванием - раздеванием, он терялся и смущался, а главное - ни черта не понимал ни в зеленом, ни в желтом. Не видел он, что ее мрачнит, а что оживляет. Поэтому, положив в сумочку серебристый лифчик, Вика вздохнула: десятки как не бывало, а она ведь собирается в долги влезть. «Продам, если что…- решила Вика. - Не буду отрывать пока ценник».

Шнур от телефона был бесконечным. За это время Алексей Николаевич успел сформулировать, что он хочет сказать Анне. «Я вел себя, Анюта, как последний… Конечно, ты должна здесь остаться… И говорить нечего… Ты собери мне мое, а коллекция пусть пока повисит… Ты вытирай с нее пыль…»

В коридоре не было света, только узкая полоска под дверью кухни… Такое в его жизни уже было - темный коридор и полоска света. Как он мог забыть, что многие детские годы определяло его жизнь? Впрочем, ничего удивительного: он забыл то, что хотел забыть. Это проклятый шнур навел его на воспоминания.

…Ему семь лет, и это 42-й год. Он встал ночью в уборную и вышел в темный, заваленный, заставленный, пахнущий кошками, газом, рабочими спецовками и резиновыми сапогами коридор. Под дверью белела узенькая полоска света. Он присел на чей-то ящик подождать. Было холодно, хотелось спать, но кто-то основательно поселился в уборной. Тогда он встал и деликатно постучал в дверь, потому что «это коммунальная квартира, а не личные апартаменты». Так всегда говорил их сосед, снимая с конфорок чьи-то закипающие кастрюли, выпрямляя велосипедные спицы под чьей-нибудь дверью. Если сосед говорил «апартаменты» - это значило, что кто-то очень распустился и полагалось стучать, снимать, указывать, жаловаться, потому что - не апартаменты. Слово это было ругательством, как, например, проститутка. Вот почему Алексей постучал тогда в закрытую дверь. То, что постучал деликатно, было «издержкой» его домашнего воспитания, в котором вежливость считалась качеством положительным. За дверью не прореагировали, и он продолжал ждать. Было холодно, дуло, и он прижался к соседской вешалке, зарылся в душные вещи. Стало тепло, и он задремал.

Чего стоит наша деликатность? Постучи он тогда громко, кто-то обязательно бы услышал - какой сон в 42-м году? И вышел бы, и тогда, может, помогли бы тому человеку, что умирал в таком неподходящем месте от инфаркта или инсульта - не очень вникали отчего, - и он бы, мальчик, не уснул в этой согревшей его вешалке, и не случилась эта беда, этот скандал на всю квартиру, весь дом, весь квартал. Он испортил фетровые боты и новые галоши с мягким малиновым нутром, они так вкусно пахли, эти галоши, пока он не уснул, ему даже хотелось их полизать. Ему всегда почему-то хотелось лизать новые галоши.

К нему прицепилась обидная кличка, и был период, когда он больше всего на свете хотел умереть. Но потом уехал мальчишка, который особенно мучил его, мать выплатила стоимость испорченных бот и галош, и только сосед, тот, что говорил про апартаменты, клал время от времени на плечо Алексея руку и называл его той самой кличкой. Он не желал обидеть, он просто считал это нормальной добрососедской шуткой. Как Алексей ненавидел эту квартиру, как ненавидел! Ненавидел и боялся этой вынужденной общности, этого вывернутого для чужого обозрения личного, интимного - лифчиков, трусиков, пеленок… Какое счастье, что это все в прошлом!

Анна стояла в кухне и прислушивалась. Сначала, когда Алексей вышел из кабинета, она решила, что он идет к ней… в кухню, и, наверное, сейчас и состоится тот главный, самый важный разговор. Жаль, нет Ленки. Они бы сели и поговорили один раз и навсегда. Все самое главное в жизни человека бывает один раз. Она, Анна, знает это точно. Все, что во второй раз - вторично. Но этой негодяйки нет, значит, будет у них разговор вдвоем. Ну что ж… Она готова. Она готова защитить и себя, и Ленку, и его - если уж на то пошло - дурака.