Бесстыдница - Генри Саттон

— А что, может быть, оставить? — предложил Фрейзер. — Все равно никто не поверит, что он настоящий.

— Я бы оставил, — сказал Лестер, — но боюсь, что из-за этого чертова фаллоса в Америке вновь вспыхнут расовые волнения. А по всему Югу прокатится волна линчеваний.

— Что ж, значит, завтра переснимаем? — спросил Фрейзер.

— А что нам остается делать? — сказал Лестер. — Жуткая невезуха, да?

— Это точно, — откликнулся Мередит.

И направился к трейлеру сообщить свежую новость Карлотте.

Из всего мира искусства кинобизнес безусловно самый сумасбродный. Сотни людей ворочают миллионами долларов, чтобы развлечь и поразить десятимиллионные аудитории. Порой ту или иную ленту ждет совершенно головокружительный успех, предсказать который подчас бывает абсолютно невозможно. Как нельзя предугадать случайное попадание солнечного луча на линзу, расположенную над стебельком травы: несколько неуловимых мгновений — и только что еще зеленая травинка вдруг стремительно морщится, обугливается и сгорает. Таковы судьбы многих в кинобизнесе, и Мередит Хаусман мог сгореть, как травинка.

Телевидение буквально взорвало мир киноиндустрии. Телевизионные приемники, экспонированные во время Всемирной ярмарки 1939 года и поражавшие посетителей, вдруг стали повсеместно становиться образом жизни. По всей Америке люди закупали телевизоры, чтобы вечером посидеть у экрана и полюбоваться на Дядюшку Милти или на Эда Салливэна. Или на что угодно другое — ведь чудо было у них в доме, в гостиной, и за него не нужно было платить. В Голливуде и в Нью-Йорке продюсеры кусали локти и пыхтели в бессильной злобе. Их мир разваливался на части. Студии разрывали контракты, увольняли служащих и пытались экономить на любых мелочах. Первыми пострадали старлетки. «XX век — Фокс» разорвала контракт с Мэрилин Монро, успевшей к тому времени сняться в нескольких эпизодических ролях. Правда, Джозефу Манкевичу пришлось потом валяться в ногах у Дэррила Занука, чтобы снять Мэрилин в ленте «Все о Еве».

Звездам тоже приходилось несладко. Многим из них пришлось расстаться с кино, но, с другой стороны, те немногие, на которых публика продолжала валить валом, могли запрашивать и получали воистину головокружительные суммы. К числу таких счастливчиков относился и Мередит. Сэм Джаггерс в свое время поосторожничал и посоветовал Мередиту подписать контракт только на два года. За эти два года Мередит снялся в четырех фильмах, после чего и разразился кризис. Однако Мередит не потерялся: его знали и любили, и ради него люди отрывались по вечерам от телевизоров, оставляли детей на попечение нянек и кормилиц и спешили в кинотеатры. Первый же фильм, в котором снялся Мередит по истечении срока контракта, принес ему больше денег, чем все четыре картины, сделанные за время работы по контракту. Следующая лента принесла еще вдвое больше. К началу съемок очередного фильма Мередит был уже не только кинозвездой, но и владельцем производственной компании. И совершенно логично: до этого продюсер заручался подписью Мередита и относил ее в «Банк оф Америка», где под контракт, подписанный самим Мередитом Хаусманом, безропотно выдавали двухмиллионный кредит. Теперь же Мередит сам получал деньги под собственное имя.

Однако все это привело к тому, что Мередит сделался изгнанником. От миллиона заработанных долларов в Соединенных Штатах после вычета налогов остается немногим больше сотни тысяч. В Швейцарии — для сравнения — девятьсот тысяч. А в Монако — миллион, поскольку в Монако налоги не берут. Мередит зарегистрировал свою корпорацию в Швейцарии, разместив ее офис на вилле, раскинувшейся на берегу Женевского озера немного севернее Монтрё. И еще Мередиту в течение трех лет нельзя было приезжать в Штаты — в противном случае ему пришлось бы уплатить налог со всей суммы, полученной за это время.

Вот и пришлось ему жить в Европе. Каждое лето Мерри приезжала в гости к нему и Карлотте, что было столь же важно для Мередита, сколь и для Карлотты с Мерри. Дочь и жена оставались главными ниточками, которые связывали его с внешним миром. Ни слава, ни богатство не могли заменить Мередиту счастья ежегодного летнего отдыха вместе с семьей: они плавали, играли в теннис, ездили верхом и просто наслаждались жизнью. Мередит мог позволить себе роскошь проводить почти целое лето в кругу семьи. Он пребывал на вершине славы и достиг того завидного положения, когда мог работать лишь тогда, когда ему самому этого хотелось; тогда, когда возникало соответствующее настроение. И никогда больше ему не придется работать только для того, чтобы заработать себе на хлеб. Он открыл отдельный накопительный счет в банке для Мерри, а другой такой же — для Карлотты. Кроме того, и Мерри и Карлотта владели частью акций его производственной корпорации. Все они были миллионерами.

Мередит смотрел на них с экрана. В натуральную величину. На крупных планах — еще больше. В пробковом шлеме, стоя впереди верных носильщиков, он приветствовал устрашающего вида воинов-дикарей, подбрасывая в воздух резиновые мячики. Простаки-дикари устроили жуткую свалку из-за мячиков, а Сесиль Роудс в очередной раз торжествовал победу. Мерри смеялась до упаду. Сценка и впрямь вышла довольно забавная. Не настолько, конечно, чтобы любоваться ею в четвертый или в пятый раз, но вполне миленькая. Мередит тоже смотрел ее, не столько, впрочем, глядя на экран, сколько следя за Мерри. Девочка сидела рядом с ним в уютном кинозале, который Мередит распорядился построить в западном крыле своей виллы. Мередит получал подлинное наслаждение, наблюдая за тем, как смеется Мерри. Сам он свои ленты на дух не выносил. Даже после домашних просмотров он выходил подавленным и разочарованным. Уж слишком не соответствовали эти фильмы громкой славе, огромным деньгам и шумному успеху, окружавшему его имя. Мередиту даже порой казалось, что все люди посходили с ума, настолько роскошь, в которой он купался, не соответствовала, по его мнению, бессмысленности созданной вокруг его образа шумихи. Вот почему он льнул к Карлотте и Мерри, находя отдушину в их искренности и отзывчивости, — ведь они видели в нем прежде всего родного и любимого человека. Ради Мерри он в очередной раз досидел до конца «Роудса».

Когда фильм кончился, Филипп включил свет, постепенно прибавляя яркость. Кому-то могло показаться нелепым, что в домашнем просмотровом зале стоит реостат, но Мередит помимо него установил у себя еще и автоматически раздвигающийся занавес и раздвижные жалюзи на окнах Мерри нравились такие игрушки, и она весело смеялась и хлопала в ладоши, доставляя Мередиту несказанное удовольствие.

— Спасибо, Филипп, — крикнул Мередит.

— К вашим услугам, месье, — откликнулся Филипп из будки киномеханика.

— Что ж, пора тебе баиньки, — повернулся Мередит к дочке.

— А ты меня уложишь?

— Конечно.

Мерри была уже в пижаме и в халатике. Они прошли по коридору в гостиную, где Мерри пожелала спокойной ночи Карлотте и поцеловала ее на прощание, после чего поднялась вместе с Мередитом в спальню. Уложив дочку в постель, Мередит заботливо подоткнул одеяло, поцеловал Мерри и спустился в гостиную.

— Хочешь еще кофе? — спросила его Карлотта. — Да, спасибо.

Она налила полную чашку из серебряного кофейника, стоявшего на подносе, положила сахар, налила сливки и передала чашку Мередиту.

— Спасибо, — еще раз поблагодарил он. — Итак?

— Итак?

— Не знаю, — сказал Мередит. — Ничего не могу сказать. Все слишком сложно. Не знаю, что делать.

— Делать нужно то, что лучше для нее, — сказала Карлотта, словно все было так просто.

— Конечно. Но она так хочет остаться с нами. Откуда я знаю, что для нее лучше на самом деле? То есть правильнее, видимо, отправить ее назад, в интернат, но ни мне, ни тем более ей этого не хочется. Обычная история: самая невкусная пища всегда самая полезная. Но мы не всегда действуем себе на пользу. Далеко не всегда.

— Но ты же помнишь, что сам говорил мне в начале лета?

— Помню, — вздохнул Мередит. Он отпил кофе и поставил чашку на столик. Ему вовсе не хотелось кофе. Как, впрочем, и сигареты или чего-нибудь крепкого. Мередит мечтал об одном: чтобы Мерри осталась с ними. Но Карлотта была права. Когда в начале лета Мередит встретил Мерри в Женевском аэропорту, пухленькую маленькую девчушку, вдруг ставшую неловкой и угловатой, Мередит поначалу поразился происшедшей в дочке перемене. Куда девалась ее детская непосредственность и нежная красота! Да и сходство с ним уже стало не таким разительным. Правда, Карлотта заверила его, что все это естественно и что через пару лет Мерри снова станет прехорошенькой и даже лучше, чем прежде. Но настроение Мередита вовсе не улучшилось. Всю свою жизнь он мечтал о детях, о близости с ними, и вот теперь его дочь, прелестное юное создание, приехала к нему, а он не только не мог приблизить ее к себе, но, наоборот, должен был оберегать ее от самого себя и от своего образа жизни. Ради нее самой. Да, он дал Мерри богатство, но она этого не знала и не скоро еще узнает. Мередит пытался скрыть от Мерри мишурный блеск жизни кинозвезды так же, как пытался уберечь ее от грязной воды, нестерилизованного молока или опасных механизмов. Даже в интернат этот Мерри поместили, чтобы девочка не сталкивалась с тяготами актерской жизни, с постоянными переездами с места на место, с цыганским кочевничеством. Теперь же, как представлялось им с Карлоттой, Мерри было лучше продолжать оставаться в интернате, чтобы не разбаловаться из-за праздности их существования, не превратиться в изнеженную дочку богатых родителей, потакающих всем ее прихотям. Они с Карлоттой хотели, чтобы Мерри поняла, что значит зарабатывать на жизнь, чтобы она осознала, каким трудом дается богатство, и приучилась общаться со сверстниками. Живя с родителями, она ничего бы этого не постигла. И вот в начале лета, в одном из бесконечных, затянувшихся почти до утра разговоров с Карлоттой Мередит высказал все эти мучительные мысли, отчаянно надеясь, что Карлотта сумеет найти доводы, которые разнесли бы его логические умопостроения в пух и прах или хотя бы породили тень сомнения в отношении их. Но, увы, Карлотта согласилась с ним. Хотя сердце ее и обливалось при этом кровью. И все было решено. Но это было в начале лета. Теперь же, когда лето подходило к концу, а они провели вместе столько времени, купаясь в озере, катаясь верхом и карабкаясь по горам, которые, после того как аккуратно ухоженные швейцарские домики исчезали из вида, становились все более и более похожими на горы родной Монтаны, Мередит уже не был так уверен в своей правоте.