Лиюшка - Зоя Прокопьева

— Шурка-а, — не унимался Ефим. Он заправлял смесью порошков торкрет — аппарат, похожий на старинный десятиведерный самовар на колесиках, который мартеновцы попросту звали «пушка». Шланги от пушки и от бочки, где смешивали с водой жидкое стекло, подрагивая от сильного давления, тянулись на верх мартеновской печи. Там этим раствором двое каменщиков, подменяя друг друга, гасили из пульверизатора гудящие, синеватые языки огня, вырывавшиеся из печи сквозь кладку кессонов.

— Да живенько, живенько! — торопил Ефим.

Шурка не выносила окриков. Упиралась, как строптивая телушка перед воротами, бросала ведра:

— Фимка, да ты должен меня на руках носить… А ну, тащи сам! Ишь, бегемот нецелованный, нашел дуру надсажаться…

— Ой и ломливая же ты баба, Шурочка. Ведь только что носилась без передыху, — увещевал Ефим, но хватал ведра и бежал к Василине за порошком.

Пока Ефим зачерпывал просеянный порошок одним ведром, Василина, сдернув с лица «лепесток», робко улыбалась и поспешно наполняла лопатой второе.

— Ты не серчай на нее, Фима. Будь поласковей. От ласки баба паровоз сдвинет.

— Я и не серчаю, теть Вась… Как Витька-то?

— Да что Витька. Витька теперь отломыш… Теперь бы ему еще жену покладистую, да не блудливую… А Шура добрая, клад. Клад, говорю… За плохой бабой мужики виться не станут, — сказала она и пытливо посмотрела на парня.

— Прям уж и клад? — конфузливо пробормотал Ефим и схватился за дужки ведер…

В прошлый выходной отдыхали у озера на цеховой даче. Василина и Шурочка решили полежать на горячем песке, отошли под засохшую сосну и, расстелив одеяло, разделись. Василина, стесняясь своих длинных рейтузов и белого лифчика, прикрылась уголком платка.

А Шурка, дурачась, вышагнула из цветастого, красного сарафана, огладила ладошками такой же красный купальник и кинулась за мячом, ладная, верткая.

Кутерьма пошла, визг, хохот. Лишь чьи-то жены вяло, по-индюшечьи дулись и шипели с одеял на Шурку. Шурка все это видела и повелевала:

— Колюша, сбегай за лимонадом! Федя, закажи лодку! Степочка, организуй на вечер дрова. Я обожаю костер!..

Когда круг играющих в волейбол распался и все кинулись в воду, Шурку потерял отвергнутый ею муж Яшка.

Маленький, лысый, он метался по берегу, свирепо вращая черными глазищами:

— Ляксандра, слышь!.. Выдь ко мне счас же! — и норовисто топал кривой волосатой ножкой в серый, взбитый песок.

Василина сидела под сосной, прикрыв рот платочком, смеялась. Она видела, как за переймой мялись верхушки тростника и смыкались. Там иногда из зеленых волн выныривала голова Ефима Зюзина.

Двое уходили в прилужье.

Над ними стояло яркое-яркое солнце, да медленно и высоко плыли реденькие клубчатые облака. Затих ветер. Был слышен четкий рокот невидимой моторки, да тихо наплывала далекая, нежная музыка с противоположного берега от лагерей туристов.

Под вечер Шурочка появилась сникшая и усталая, с опухшими губами. Воровато разняла тростник и встретилась с Яшкой.

— С кем? — взвизгнул он и занес кулак.

На какое-то мгновение она растерялась, но тотчас же вскинула голову и громко захохотала:

— Ох и надоел же ты мне. Второй год караулишь… Чего ты меня караулишь? Ты ведь теперь никто мне… — и не пошла навстречу, а вильнула в сторону и побежала по берегу. Так птицы уводят, отманивают от своего гнезда или выводка.

Бежала она легко, свободно, и длинные темно-русые волосы плыли за ней по ветру. Иногда она оглядывалась, но не на Яшку, а дальше на тростник.

Чайки, испуганно поднимались и хрипло-печально вскрикивали.

Он догнал ее, скрутил и стал бить маленькой, резкой рукой.

Шурка, поджав зацелованные губы, позволила себя отшлепать, молча вырвалась из его рук и, гордая своей порочностью, пошла назад.

Яшка понуро плелся за ней и жалостливо стонал:

— Шурка-а, убью я тя стерьву!..

— Прямо цирк, — вздохнул кто-то.

Все это видел Игорь Корюкин, ее бригадир, сильный парень, с мягкими, карими глазами и белесым детским чубчиком.

Этим парнем почему-то не могла повелевать Шурка.

А Ефим с того дня все вертелся возле нее, преданно заглядывал в лицо и делал за нее половину работы, когда та была не в настроении…

— Ефим, ты сходи на восьмую печь — газит, — сказал Игорь запыхавшемуся Ефиму.

Ефим увидел бригадира, опустил ведра…

— Чего встал? — ухмыльнулась Шурочка. — Неси ведра-то.

— Ты уже им командуешь? — подошел к ней бригадир. Шурка отвернулась.

— Ты его за неделю высушила.

— А ты испытай, может, и тебя за три дня высушу, — сверкнула глазами Шурка и подбоченилась.

У Корюкина вспыхнули уши. Он крякнул и, махнув рукой, пошел на мостик через транспортер.

— Я наверх, — сказал он.

Шурка вздохнула ему вслед, пнула тяжелым ботинком мятое ведро и села на бухту шлангов, хмуро наблюдая, как торопко Ефим высыпал в аппарат порошок.

— Что это ты померкла? — управившись, подсел Ефим.

— Да-а…

— Ну, а все-таки?

— Давай уйдем сегодня далеко-далеко и нырнем с головой в какую-нибудь копешку, — глухо, просяще сказала она. — Скучно мне. Работа, работа… Уйдем, а?..

Ефим погладил горячей рукой ее крутое, мягкое плечо, прошептал:

— Да я с тобой… Ладно, после договоримся. А теперь неси ведерко стекла… Заправим бочку, — торопливо сказал он и побежал перекрывать воздух.

Шурка встала и пошла за ведром.

Бочка с жидким стеклом стояла под навесом у мартеновской трубы. Шурка прошла под эстакадой, вышла за ворота и от яркого света дня зажмурилась.

Стояла сушь, жара. От железа веяло зноем, от штабелей кирпича — запахом березовой стружки. Из крытого вагона женщины, закатав по локоть рукава кофточек, выгружали кирпич, другие собирали возле цеха доски, всякий хлам и стружку, которую выкидывали из вагонов — ею прокладывали огнеупорный кирпич — и палили огромный костер.

Шурочка прошла к бочке по вялым, дудчатым травам, подняла крышку и зачерпнула ведром жидкое стекло. Ей хотелось сесть на штабель и, свесив ноги, посмотреть на блекло-голубое небо, на жаркий воющий костер, в котором что-то гудело, трещало, и подумать о жизни, о себе. Но у печи ждал Ефим Зюзин. Она заторопилась и еще раз посмотрела на костер.

«А ведь давеча у бочки лежали доски, — вспомнила она у ворот. — Видно, бабы спалили. Игорь-то как расстроится! Всю неделю собирал и на тебе — спалили… Еще сегодня утром она говорила Василине: «Теть Вась, а Игорь-то доски собирает. Куда он их копит, продавать что ли?…» — Вот узнает, что сгорели, схватится, побежит. Будет ругаться у костра с женщинами и бегать вокруг жарко полыхающих плах, смешно взмахивая руками и ахая… «Х-ха!.. пропал у бригадира калымчик!» — подумала она с веселой неприязнью.

А Игорь в это время бегал у восьмой печи и присматривался к каждому язычку пламени — на сколько хватит работы — забить раствором стенку.

Еще утром, когда тащили «пушку» от девятой печи к седьмой, он увидел, как ломкие, длинные язычки огня настырно пробивались сквозь кладку торцевой стены шлаковиков, и подумал, что сегодня все, амба его поездке. А он так хотел отпроситься с работы всего на часик в этот предвыходной день и оказаться на остановке до того, как образуется очередь на автобус, потому что в пятницу, после рабочего дня, горожане обычно устраивают паломничество за город с рюкзаками, котомками, удочками.

Но он все же успеет закончить работу, кинется в раздевалку, торопливо снимет с себя спецовку, побежит по студеному цементному полу в душ, подставит лицо под холодные струи, будет хватать ртом, пить эту воду — хорошо, а после, одевшись во все чистое, легкое, поедет на трамвае до Свердловского тракта и там станет ловить попутную машину до озера.

Петр Алексеевич ехал верхом по пнистому березнячку. Лошаденка печально скашивала на него выпуклые карие глаза в крупных, влажных ресницах, не спеша, обстоятельно слизывала макушки цветов, сыто пофыркивала и снова брела, опустив голову, тихим шагом, словно искала по изгибистым, заросшим тропинкам свои следы.

Петру Алексеевичу минуло пятьдесят семь. Был он неширок в плечах и невысок ростом, тих и не особо говорлив на людях. Его серые, широко посаженные глаза смотрели на мир с трогательной заботой. Жил он с женой у мрачного в непогоду, заболоченного озерка в семи километрах от райцентра, в новом засыпном домишке с низкой, неуклюжей печью. Да и этот-то домишко ему помог поднять не сын и не зять, а совсем чужой человек, городской парень, который, охотясь прошлой осенью на зайца, озяб и забрел на огонек и лай собак в хлипкую землянку Петра Алексеевича.

Пили чай, круто заваренный на сухой смородиновой ветке, вяло заводили разговор о том, кто откуда. Приглядывались друг к другу в тусклом свете керосиновой лампы. Парень заночевал на нарах, а утром, оглядев все хозяйство, искренне опечалился: