Григорий Распутин: правда и ложь - Олег Жиганков

Но если князь Жевахов глубоко уважал, хотя до конца и не понимал религиозности Распутина, то другие люди относились к Григорию с высокомерным презрением. К примеру, Зинаида Гиппиус, которая с Распутиным не была знакома и верила (а главное — по определенным причинам хотевшая верить) всему тому, что о нем писали в газетах, открыто выражая свое к нему презрение. «Распутин как личность — ничтожен и зауряден… желания его до крайности просты…»[94] — писала она в мемуарах. «Безграмотный буквально, пьяный и болезненно-развратный мужик по своему произволу распоряжается делами государства Российского»[95], — отмечала она в своем дневнике. Повторюсь — Григория Ефимовича сама она никогда не видела.

Такая скоропалительная оценка личности Распутина была в целом присуща большей части тогдашней русской интеллигенции, что говорит в первую очередь о ее печальном духовном состоянии. Фактически для того, чтобы иметь право называться интеллигентным человеком в России того времени, нужно было непременно быть дарвинистом и либо атеистом, либо, в крайнем случае, агностиком. Естественно, что та вера в Бога, то упование на Его слово и та восторженная религиозность, что воплотились в Григории Распутине, казались «интеллигентному» русскому того времени не просто непонятными, но и требующими какого-то «естественно-научного» объяснения. И такие объяснения искали и находили там, где, как казалось этой мнимой интеллигенции, их можно было найти. Они без тени сомнения заключили, что Григорий был движим желанием власти, секса и денег, по сути, проецировали на него собственные черты характера.

Вообще, человеку, который не верит в Бога или не знает Слово Божие, понять Григория Ефимовича будет очень трудно. Я на личном опыте заметил, что вести с неверующим человеком беседу о Григории Распутине — пустое дело, потому что самое большее, что можно показать такому человеку, так это то, что Распутин был религиозный фанатик. Но это никак не объясняет природы его необыкновенных даров. И наряду со всем этим Распутин был настоящим государственным мужем, который не стремился к власти, а единственно желал спасти страну от надвигавшейся гибели.

Фактически Григорий однажды смог предотвратить мировую войну, по крайней мере, тогда война была отложена. И вот как это произошло. 26 сентября 1912 года черногорские войска, командовал которыми отец питерских «черногорок», бывших замужем за российскими великими князьями, напали на Турцию. 5 октября в войну против Турции вступили Сербия и Болгария, а на следующий день — Греция. Сделали они это по той причине, что сумели заручиться заверениями великого князя Николая Николаевича, что Россия поддержит их и тоже вступит в эту войну.

Почва в России к войне была готова: церковь давно уже мечтала о такой войне, которая позволит ей создать утопическое православное царство из всех славянских народов, а также захватить Константинополь — город, на который русское духовенство давно положило глаз. По всей стране проходили крестные ходы, с церковных амвонов звучали страстные призывы к войне, а потому великокняжескому оку Николая Николаевича, стремившегося к тому времени самому усесться на трон, казалось, что начать войну будет очень легко.

Э. С. Радзинский пишет: «В Петербурге идут бесконечные манифестации под лозунгом: „Крест на Святую Софию!“ Ожили старые грезы панславизма: великая федерация православных славян во главе с Россией и столицей в отвоеванном Константинополе — сердце древней Византии, откуда когда-то Русь восприняла христианство… Прекрасный мираж, волшебные мечты…»[96]

Войну предвидела и Германия и начала мобилизацию войск. Война казалась неизбежной. И так оно, наверное, тогда и случилось бы, если бы не вмешательство «зловредного мужика». Когда церковь, дума, газетчики, промышленники и даже простой народ кричал «Война! Война!», Распутин почти в одиночку стал на защиту мира — и победил! Журналистам Григорий Ефимович отвечал: «Воевать вообще не стоит — лишать жизни друг друга, нарушать завет Христа и преждевременно убивать собственную душу. Пусть забивают друг друга немцы и турки — это их несчастье и ослепление, а мы любовно и тихо, смотря в самих себя, выше всех станем…»[97].

К этому времени как «черногорки», так и их сиятельные мужья и Феофан сменили свою любовь к Распутину на лютую ненависть. «Черногорки» — за то, что им не удается манипулировать «неблагодарным» старцем Григорием, который не хотел участвовать в их политических играх и давлении на царя. Кроме того, именно они громче всех дворцовых дам будут призывать к войне — ведь речь шла о «защите» тех сербских земель, что принадлежали им. Их мужья, в руках которых находились ключевые посты царской армии, тоже ничего так не жаждали, как победоносной войны.

Того же желал Феофан, свято веривший в мессианскую роль России по отношению к прочим славянским народам, и прежде всего к Византии. Феофан, подобно другим церковникам, верил, что Россия должна разгромить турок на юге и немцев на западе и сделаться, таким образом, панславянистской империей. Это знаменовало бы утверждение России как Третьего Рима.

Распутин же считал, что война страшна для людей и что Бог не хочет войны. Война противоположна любви, а именно проповедником любви Божией был Распутин. Он сделал свой выбор. Теперь выбор был за церковью: послушают иерархи речей царского друга и миротворца? Или отвергнут его и поведут страну дальше к войне? Церковь не прислушалась — она не узнала голоса истинного пастыря.

Зато прислушался, по крайней мере в этот раз, к Распутину царь. Прислушался и порвал Манифест о войне. Великая европейская бойня не состоялась или была отложена. И всем было ясно, кого следует в этом винить. И стало предельно ясно — мужика надо убить.

Но прежде чем его убить, надо было как следует замарать его репутацию, его доброе имя, и тем самым подготовить почву для убийства, а также для свержения царя и царицы. Когда не удалось очернить Распутина в контексте его деятельности в селе Покровском, когда стало ясно, что никаких сенсационных заявлений от его односельчан добиться нельзя, антираспутинская кампания занялась созданием сплетни о городском Распутине. Это было непросто, поскольку он старался жить у себя в селе, а в Питере вел себя так, что упрекнуть его было не в чем.

«…Он сам подолгу отсутствовал, а когда проживал в Петербурге, то вел образ жизни весьма скромный, мало принимал людей, редко показывался в каких-либо собраниях. О нем вообще мало говорили в городе, и круг его посетителей ограничивался таким разрядом людей, которые не имели доступа ко двору и передавали о своих впечатлениях от бесед со „старцем“ больше в собственном тесном кругу, не выходя на широкую общественную арену и не давая пищи для газетных сообщений и пересуд»[98], — писал В. Н. Коковцов.

«В то время Распутин вел себя безукоризненно, — вспоминал полковник Д. Н. Ломан, говоря о питерском периоде жизни Распутина до первого покушения на него. — Не позволял себе ни пьянства, ни особого оригинальничанья. Распутин произвел на меня очень хорошее впечатление. Подобно доктору, ставящему диагноз при болезни физической, Распутин умело подходил к людям, страдающим духовно, и сразу разгадывал, что́ человек ищет, чем он волнуется. Простота в обращении и ласковость, которую он проявлял к собеседникам, вносили успокоение…»[99]

Известный в ту пору журналист Г. П. Сазонов показывал на следствии: «Прислуга наша, когда Распутин, случалось, ночевал у нас или приезжал к нам на дачу, говорила, что Распутин по ночам не спит, а молится. Когда мы жили в Харьковской губернии на даче, был такой случай, что дети видели его в лесу погруженным в глубокую молитву. Это сообщение детишек заинтересовало нашу соседку-генеральшу, которая без отвращения не могла слышать имени Распутина. Она не поленилась пойти за ребятишками в лес и действительно, хотя уже прошел час, увидела Распутина, погруженного в молитву»[100].

Министр финансов Коковцов ссылается в своей книге на епископа Феофана, говорившего, что Распутин «доходил до такого глубокого молитвенного настроения», которое Феофан «встречал в редких случаях среди наиболее выдающихся представителей нашего монашества»[101].

«Это раб Божий: вы согрешите, если даже мысленно его осудите»[102], — приводил в своих мемуарах отзыв епископа Гермогена о Распутине князь Жевахов.

Часто приходится слышать о «неразборчивости» Григория в знакомствах, о том, что среди его окружения были всякие подозрительные личности. Григорий Ефимович действительно был доступен для всех. Но справедливости ради надо сказать, что в первую очередь к нему тянулись наиболее чистые умы русского общества. Вот что пишет в своих мемуарах Шавельский, которого нельзя заподозрить в симпатиях к Распутину: «К Распутину шли не худшие, а лучшие, вся вина которых заключалась или в религиозном невежестве, или в излишней доверчивости к рассказам о „святости“ Распутина. Это были те наиболее требовательные к себе люди, которые не удовлетворялись никакими компромиссами со своей совестью, какие глубоко страдали в атмосфере лжи и неправды мира и искали выхода в общении с людьми, сумевшими победить грех и успокоить запросы тревожной совести; те люди, которым уже не под силу была одинокая борьба с личными страданиями и невзгодами жизни и нужна была нравственная опора сильного духом человека. Потянулся к Распутину тот подлинный русский народ, который не порвал еще своей связи с народной верой и народным идеалом, для которого вопросы нравственного совершенствования были не только главнейшим содержанием, но и потребностью жизни»[103].