Нищета - Анжей Тихий

есть что-то маленькое, какая-то часть, что-то, что я могу любить, когда иду там утром, бывает немного морозно, как будто даже висит дымка, или чуть моросит, или, так сказать, ранняя осень, середина сентября, на земле скапливается листва, и я выхожу на улицу и сразу вижу бригаду строителей лесов, которые гремят металлическими трубками и досками, мягкими польскими или резкими литовскими словами, и вот появляется беззубый медный вор на велике с ящиком с инструментами и маленьким радио, работающим на солнечных батареях, тело у него изношено наркотиками, но руки на руле сильные, мощные и жилистые, как будто он сбежал с одного из тех монументов в стиле соцреализма, которые наши предки воздвигали в честь пролетариата, во славу труда, и мы встречаемся глазами, как раз когда я прохожу мимо парикмахерши, стоящей перед входом в свой салон и курящей первую за день сигарету, и я здороваюсь с ней, а она здоровается со мной, и я иду чуть дальше и подхожу к краю площади, где уже бодрствуют алкаши и торчки, и какая-то женщина из их компании смеется и улыбается и говорит доброе утро, и я отвечаю тем же, и ее мужик, идущий в паре метров позади нее с проколотым великом, говорит добрый вечер и сипло смеется, и я качаю головой в ответ на эту фиговую шутку, но в каком-то смысле радуюсь тому, что они радуются, и я прохожу мимо торговца, распаковывающего товар, и иду дальше, короче, просто иду там, вдоль другой улицы, смотрю на молодежь, они курят и пьют энергетики, выкидывают громыхающие алюминиевые банки на тротуар, двое мужчин идут с заброшенного участка, где они ночуют под брезентом, между паллетами, и один из них наклоняется и поднимает каштан, взвешивает на ладони, держит его, смотрит на него и снова кидает, вверх на дерево, вверх в листву, и он там остается, как будто этот мужик – гребаный ангел, а может, демон, не знаю, в чем разница, он снова забрасывает его на дерево, в кору, в ветви, в ствол и вниз в земной ад и его горящее ядро, и я закрываю глаза, но быстро открываю и вижу нюхающих и писающих вокруг собак, грустных детей, которые не хотят в садик, я будто вижу, по-настоящему вижу все это движение, сечешь, Коди? Врубаешься? Не знаю, Коди, но вот здесь мне становится так понятно, так очевидно, что всё связано, Коди, разве нет, Коди? Может быть, в этом вся фишка, может, в этом вся красота, как говорится, в этой общности, в том что мы в каком-то смысле все идем в одну сторону, что ждем один автобус, заходим в один автобус и сидим там, стоим друг за другом на эскалаторе, спускаясь вниз в тоннели, сидим напротив друг друга в метро, молчим, но переглядываемся, обмениваемся энергией, касаемся одних и те же предметов и дышим одним воздухом, вдох-выдох, вдох-выдох, постоянно, снова и снова, не знаю, конечно, во всем этом тяжесть, и уродство, и утомление, и наркотики, но все равно хорошо возвращаться домой, вот я о чем, все равно приятно увидеть друзей, сестер, братьев, все равно есть красота в их борьбе, каждый день, каждую ночь, красиво, как говорится, так что да, вы правы, красиво, вы совершенно правы, хотя не знаете, о чем говорите, понятия, блин, не имеете, естественно, не сказал я, но должен был, а, Коди? И ты говоришь, да-да, Суут, успокойся, и мы ржем, и ты говоришь, да, ты прав, чувак, ты должен был это сказать, но почему ты не сказал? И я говорю не знаю и посасываю зубы, чувствую гравий и вкус крови, чувствую, как тянет покурить травку, выплевываю скопившуюся от движения языком пену и показываю на свою голову и говорю «Dezorient express» [45], чувак, и погодите, господа, сделайте милость, у меня в голове помутилось, говорить не могу, и вот мы опять там со всем этим дерьмом про вишневый сад, и вот интересно, что это за гребаный сад, о каких это вишнях тут речь, откуда они, и я не знаю, и снова делаю это вот с зубами и говорю, короче, я всегда завидовал тем, кому не приходилось забивать на своих родителей, то есть я думаю о тех, кто может своими родителями восхищаться, то есть не потому, что они унаследовали летние домики или что-то такое, но понимаешь, потому, что они были достойными, честными, работящими, просвещенными, понимаешь, борцами, и, честно говоря, культурным средним классом, вот о чем мы говорим, то есть мигрантами, которые, если бы не, что называется, эмигрировали, оставили бы дачу в наследство, если понимаешь, о чем я, спасибо маме, что ты научила меня бороться изо всех сил, или чистить зубы, и ах, спасибо, папа, ты научил меня всему о двигателях внутреннего сгорания и философии, ты объяснил мне, что значит гордость, и ты научил сеструху стоять за себя, научил брательника справляться с алкоголем и насилием и всяким таким, понимаешь, о чем я, Коди? – говорит Суут, и я вижу его перед глазами, Суут, вспоминаю его сеструху, Васти, мы звали ее Черри, в честь ягоды, или Нене [46], не знаю, но это не имело отношения к садам Суута, никакого, но она была его сеструхой, и я помню, как пришел к ней домой, и кухня была разнесена, и я помню, что она уже не плакала, только выглядела угрюмой и суровой, убирала за ним, дети были у соседей. Я спросил: Кто разбил шкафчики, тарелки, стаканы? И Черри сказала: Ты знаешь кто. Суут, мой брат, мой родной брат. Мой родной братик. Кровь и плоть. Почти все общее. Детство. Воспоминания. Полжизни. Да больше. А сейчас. Что сейчас? Он психованный, бездомный, алкаш, таблетки, что я знаю, шиза, шиза, шиза. Я хотя бы не такая. Я забочусь о себе. И о детях. Точно не как он. Все братья и сестры не такие. Немного самоуважения. Мы боремся каждый день. Заботимся о себе, друг о друге. А кто заботится о нем? Никто. Вот так. Сам он – нет. И больше никто не вывозит. Мучает совесть, но его никто не вывозит. Черри убирала, я ей помогал. Я сказал: Я знаю. Я тоже порвал с ним контакты. Мы вместе покурили. Подрались. Ну или почти. Он не рассказывал? Он хилый, но бросился на меня. Это было ночью у заправки на Фельдштрассе. У метро. Мы купили пива и о чем-то повздорили. Не помню, о чем. Я держал его руки, потому что он на меня бросился. Помню, я, блин, так взбесился,