1000 ночных вылетов - Константин Михаленко

— Ну стреляй, стреляй! — не выдерживает ожидания Лыга. — Стреляй!..

Но вместо выстрелов над нами рассыпается бумажное облако.

— Агитируешь? — опять кричит Лыга. — Ну, давай, давай, агитируй!

Мы поднимаемся на ноги и подбираем несколько листовок.

Самолет еще раз проносится над головами, покачивая крыльями. Лыга швыряет подобранную листовку.

— Напрасно, — смеюсь я. — Он ведь столько энергии затратил. Прочтем?

— С ума сошел! Всякую погань! Брось!

Но я уже читаю: «Солдаты и командиры Красной Армии! Непобедимые войска Германии окружили Москву. Только от великого фюрера зависят сроки взятия вашей столицы. Война проиграна! Не проливайте свою кровь за евреев, комиссаров, за Сталина! Бросайте оружие! Переходите на сторону непобедимых войск великой Германии! Каждому добровольно перешедшему на нашу сторону гарантируется хорошая жизнь и обеспеченное будущее без евреев и комиссаров. Штык в землю! Эта листовка является пропуском для перехода одиночных солдат и воинских групп».

— А ведь опоздал фюрер с листовочкой, а, Лыга? От Москвы-то его поперли.

— Поперли-то, поперли, а листовочку ты напрасно… Вражеская агитация!

— Ну и дурень! Наоборот, надо сохранить эту листовку да на самой большой площади в Берлине приклеить!

— Ты еще отсюда выберись.

— И отсюда выберемся! Точно!

Просторная изба из двух комнат — штаб генерала Ефремова. Крупная, наголо бритая голова, широкие брови над внимательным прищуром усталых глаз. Генерала интересуют подробности нашего вынужденного пребывания в тылу, партизанский отряд Петрова, путь из района дислокации отряда к его армии и, наконец, появление в расположении армии вражеского танка. Он весело смеется, слушая о том, как мы ели бутерброды под наведенной на нас пушкой танка, тут же кутается в наброшенную на плечи шинель и, обрывая смех, спрашивает:

— Есть хотите? — И, не дожидаясь ответа, кричит адъютанту: — Приготовь ребятам поесть!

Пьем горячий чай с черными сухарями, а генерал все расспрашивает о наших полетах, о рейдах Белова и Доватора, в чьих корпусах совсем недавно нам довелось быть, об обстановке на фронтах. Я рассказываю о том, как нас встретил начальник авиации его армии, обращаю внимание на особую «чуткость» начальника тыла, затем показываю генералу подобранную листовку.

— Ерунда! — восклицает Ефремов, прочитав ее. — Русского солдата листовкой не возьмешь! А вот снарядами… Очень они нам нужны сейчас. Необходимо послать на Большую землю запрос на снаряды. Снаряды, в первую очередь снаряды! Это сейчас самое главное! А начальнику авиации скажите, что я приказал при первой возможности отправить вас за линию фронта. Да, человек он грубый, не обижайтесь.

Мы тепло прощаемся с командующим окруженной армией и возвращаемся уже по знакомой дороге в штаб тыла.

Разве мог я предположить тогда, что это последняя встреча с Ефремовым, что вскоре генерал погибнет?

В эту же ночь на посадочную площадку окруженной армии сел ТБ-3.[5] Заблудился. Летел к конникам Белова, а очутился здесь.

Самолет загружен медикаментами и продовольствием. Командир решает оставить груз здесь: все равно уже не найти корпус Белова. Отсюда он заберет раненых. Я прошу командира взять и нас.

В самолете тесно от людских тел, носилок, костылей, белых повязок и тяжелого запаха йода.

Подходим к линии фронта. От кого-то отбиваются стрелки, трещат пулеметы, гудят двигатели. В фюзеляже темно, неуютно. И главное — неприятно чувствовать себя пассажиром, когда экипаж ведет бой. Пробираюсь в кабину пилотов: может, чем-нибудь пригодимся, может, поможем?

Но вот впереди появляются огни старта.

Самолет катится по заснеженному полю аэродрома, заруливает на стоянку. Я благодарю командира и спускаюсь по лестнице на землю.

У самолета, как и в фюзеляже, брошенные костыли, палки, обрывки бинтов.

— Где же люди? — спрашиваю у бортмеханика.

— Уехали. Их автобус подобрал, — со смехом отвечает механик. — И твой технарь с ними.

— А где мы? — растерянно спрашиваю я.

— Москва рядом! — смеется он. — В Монино! Слыхал?

— Слыхал. Мы отсюда начали летать…

— Так ты из полка У-2? Они перебазировались.

— Знаю. Спасибо.

Путь от Монино до нашего полевого аэродрома под Медынью занял почти трое суток. Где на попутках, где пешком, от голода и усталости едва передвигая ноги. Но дошел!..

Действительно, мир тесен. Как-то, много лет после описываемых событий, наш экипаж в ожидании погоды коротал зимний вечер в арктическом порту. Кто-то рассказал одну историю из своей жизни, кто-то другую, и пошли воспоминания, одно другого занятней. Вспомнил и я, как выбирался из окруженной армии Ефремова. Вспомнил и рассказал. Мой механик, Володя Белявский, — мы летали с ним уже не один год — вдруг воскликнул:

— Послушай, командир, а ведь борттехником на том ТБ-3 был я! Запомнился и мне этот случай..

— Вот так встреча! — обрадовался я. — Здравствуй, Володя! И прими еще раз спасибо от спасенного!

— Здравствуй, мой командир!

И мы крепко обнялись.

Вот уже несколько дней я в полку. Живу в том же общежитии, вместе со всеми поднимаюсь, хожу в столовую, становлюсь в строй. Экипажи получают боевое задание и каждую ночь уходят за линию фронта, а я остаюсь. У меня нет экипажа, нет самолета. Я «безлошадный». Однажды не становлюсь в строй, и никто не делает мне замечания, будто я не существую, будто меня вообще нет. Все это странно. Очень странно.

Так проходит еще несколько дней. Как-то среди ночи за мною приходит посыльный:

— Вас просят в штаб.

Наконец-то! Ночью могут вызывать только для полетов. Я быстро одеваюсь. По привычке аккуратно заправляю койку. Солдат следит за моими действиями, переминаясь с ноги на ногу.

— Пожалуйста, идите. Я сейчас же приду.

— Приказано вместе с вами.

— Со мной так со мной! — Я достаю пачку папирос, закуриваю и протягиваю папиросы солдату. — Курите.

— Не положено. Приказано поторопиться.

Я выхожу на улицу. Солдат слегка отстает и шагает сзади.

— Идемте рядом. — Я слегка замедляю шаг.

— Не положено.

«Ну и черт с тобой! Иди где хочешь!» — Больше я о солдате не думаю.

В штабе один старший лейтенант Руднев, начальник СМЕРШа[6] полка. При моем появлении он одергивает гимнастерку и садится за стол командира.

— Садитесь, — приглашает он меня, показывая на стул, стоящий у стола. Я оглядываюсь. Зачем я понадобился Рудневу? Ничего не понимаю!

— Фамилия, имя, отчество? — спрашивает Руднев. Опять невольно оглядываюсь. У двери все тот же одинокий солдат. Значит, вопрос задан мне.