Девочка с персиками - Владимир Яременко-Толстой

Педологический институт Рудольфа Штайнера в Вене платил бедным девушкам стипендии и селил их в принадлежавшие институту квартиры.

Квартира, в которой жила Бланка, была знаменитой. В ней можно было получить все те же удовольствия, что и в соседних борделях, но только без денег. Это была альтернативная структура на прагматичном криминальном Гюртеле – безграничное торжество любви и секса на земле, маленький рай площадью в двести квадратных метров на последнем этаже старинного венского дома.

Комнаты в квартире на Гюртеле я никогда не считал. Их было много

– толи пять, толи шесть. И была еще одна общая кухня. Комната Бланки выходила окнами на Гюртель, и из-за шума в ней было невозможно спать. Однако, даже вопреки шуму, в ней можно было ебаться. Кровати у Бланки не было, у нее был гамак, висевший почти посередине помещения. В процессе ебли одеяла и простыни обычно быстро сбивались в сторону, веревки больно впивались в тело, а сперма, льющаяся через край из ее переполненной пизды, звонко капала на пол.

Я не любил Бланку, и я ни разу не спрашивал, любила ли меня она.

Мы просто механически трахались с ней в тот период моей половой жизни, подстегиваемые гормонами и отсутствием более достойных сексуальных партнеров.

С Бланкой я познакомился через Ольгу – русскую певичку из

Петербурга, жившую в том же апартаменте, когда железнодорожный псих

Орнет Новотный, пригласил меня расписать его четыре старых железнодорожных вагона, купленных им по дешевке где-то в Венгрии.

Для стоянки вагонов он арендовал тупик на станции Штрасхоф под Веной и периодически в них ночевал.

Это было весной. Америкосы бомбили Белград. Пользуясь удобным случаем, мы устроили антивоенную акцию. Я срочно написал абсурдную пьесу под названием "Бронепоезд МОСКВА-БЕЛГРАД", разыграть которую следовало на крыше одного из вагонов. Мне нужны были две девушки.

Одна одетая, а другая – голая. Одетая девушка должна была сидеть за столом и печатать на машинке, изредка выкрикивая отдельные реплики.

Голая девушка должна была читать напечатанный текст, который я, тоже голый, диктовал девушке одетой.

Пьесу я писал накануне ночью, поэтому не успел подобрать девушек на роли. Все пришлось организовывать на месте. С одетой девушкой особых проблем не оказалось. Нужно было найти только голую. Никто не соглашался. На электричках из города прибывала все новая и новая публика. Гейгер читал из окна вагона отрывки из своего русского романа "Улица Марата", Орнет варил фасолевый суп по-сербски. Мы ждали прибытия Ольги, которая обещала спеть русские вокзальные песни.

С Ольгой приехала Бланка. Мы познакомились. Я дал почитать ей текст, а затем быстро раздел в полуразрушенном купе. Сказал, что так надо. Мы залезли на крышу вагона по ржавой металлической лестнице.

На крыше нас уже ждала одетая девушка с пишущей машинкой по имени

Инна. Она восседала за колченогим столиком и что-то печатала. Внизу на нас, затаив дыхание, смотрела толпа венских артизанов и анархистов. У меня на мгновение закружилась голова, и я чуть было не ебнулся вниз. Пьеса прошла с головокружительным успехом. Ольга спела русские песни и уехала вместе с Бланкой в Вену. Я остался тусовать до вечера. Пили вино. Затем заночевали на даче Магдалены и Лукаса – парочки художников, дача которых находилась неподалеку. С утра снова пили.

Вернувшись в Вену, я позвонил Ольге. К телефону подошла Бланка. Я пригласил ее вечером в кино. Мы пошли на какой-то альтернативный французский фильм в "Вотив-кино". С трудом дождались конца. Перешли дорогу к Вотив-кирхе, где в жидком кустарнике прилегающего парка, даже не ложась на траву, вдохновенно положили начало нашим дальнейшим половым отношениям.

Вернувшись из России, я снова позвонил Бланке. Продолжение не заставило себя ждать. Поебаться она была готова всегда. Только говорить с ней мне было не о чем. Из вежливости я расспрашивал ее о

Рудольфе Штайнере и его учении, хотя оно меня и не интересовало.

"Ну, как прошел твой день?" – без особого любопытства спрашивал я ее, прежде чем задрать ей юбку. – "Надеюсь, ты вела себя хорошо?"

Она что-то рассказывала. Я не слушал, а если и слушал, то не запоминал. Обратил внимание лишь на то, что у них почти каждый день бывают какие-то особые теософские танцы. Специальная придумка

Рудольфа Штайнера. Различные движения изображают различные буквы, которые слагаются в слова и стихи. Они как раз готовят большое выступление в Югендстиль-театре, расположенном на территории венской психбольницы Штайнхоф.

Югендстиль-театр построил известный австрийский архитектор эпохи модерна Отто Вагнер. Он построил и саму психбольницу. На территории психбольницы он построил еще церковь из белого мрамора, увитую кованными растительными узорами и украшенную внутри яркой сверкающей мозайкой.

Венская психбольница Штайнхоф – это доступное место для всех.

Туда можно заходить в любое время. Там можно гулять, посещать концерты и богослужения, общаться с психами. Разумеется, только с покладистым контингентом. К буйным там не пускают.

Бланка дала мне несколько приглашений на предстоящее представление, и я подумал, что туда стоит таки сходить.

Югендстиль-театр – прекраснейший по интерьерам театр. Кроме того, мне захотелось взглянуть на танцующих девушек-блядей, студенток педологического института.

До последнего времени я знавал только насельниц квартиры на

Гюртеле, международный состав которых время от времени менялся. В настоящий момент это были – словачка Бланка, русская Ольга, датчанка

Элизабет, полька Моника и маленькая похотливая болгарка Танечка.

Вполне достойный мужского внимания бабский цветник, рассадник разврата! Но мне, тем не менее, непременно хотелось расширить свой половой кругозор и проверить, нет ли там еще чего-нибудь полюбопытней…

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Приданое Карин. Отвальная вечеринка на Терезианумгассе.

Пока, распевая русские песни, мы брели с Будиловым по направлению к станции, нас обогнала машина, очень похожая на автомобиль папы

Карин. Я мог даже поклясться, что внутри сидел сам папа, а рядом с ним – сама Карин. Но машина проехала мимо, даже не снизив скорость.

Это выглядело странно.

– По-моему, это были они, – сказал я.

– По-моему, тоже, – согласно кивнул Будилов.

– Почему же они не остановились?

– Не знаю, – он выдержал паузу. – Загадка.

– Все как в каком-нибудь фильме…

– Ты что, имеешь в виду Тарковского?

– Наверно. Даже, скорее всего. Первые ассоциации, конечно, с ним.

Когда долго и вяло нагнетается какая-то непонятная херня…

– А развязки нет даже в голове режиссера…

– И еще немного скрытого ужаса.

– Не понял?

– Комната мертвого брата.

– Какая комната?

– У них, там, на втором этаже. Я в ней случайно заснул.

– Да ты что? – коротко стриженые волосы на голове Будилова встали дыбом.

– Ужас нечеловеческий…

– Смотри! – Будилов показал рукой на строения у железной дороги.

– Что они там делают?

– Похоже, они поджидают нас.

– Странно.

– Вероятно, хотят отобрать ключ от квартиры.

– Но там же мои картины и вещи!

– Посмотрим.

Карин с папой ждали нас у машины, припаркованной перед платформой для электричек.

– Вот, – сказал папа, вынимая несколько тысячешиллинговых купюр.

– Здесь пять тысяч шиллингов. Только что из банкомата. Пусть берет и уезжает обратно! Пообещай мне, Владимир, что завтра утром ты посадишь его на поезд!

– Это приданое, – осклабилась Карин. – Но не безвозмездно. Я возьму себе одну из его картин.

Я перевел. Будилов вздохнул, аккуратно пересчитал деньги и неторопливо запихнул купюры во внутренний карман пиджака.

– Только завтра у нас есть еще одно дело, которое нельзя отложить. Я посажу его на поезд послезавтра.

– Хорошо, – согласился папа.

– Пять тысяч шиллингов – это сколько на баксы? – поинтересовался

Будилов.

– Примерно четыреста долларов, – сказал я.

– Хорошо, – сказал Будилов.

– Только не забудь отдать мне картину, – заволновалась Карин.

– Не переживай, я их обратно не повезу, оставлю в Вене, – успокоил ее Будилов. – Сможешь выбрать ту, которая больше понравится.

– Ты оставишь картины в Вене? Но только не в моей квартире. В моей квартире ничего не оставляй!

– Ладно…

– Картины останутся у меня, – сказал я.

– Ключ оставь на столе, а дверь захлопни.

– Не переживай.

– Счастливого пути!

– Я теперь не знаю, когда я приеду в Австрию в следующий раз, но я хочу, чтобы ты к тому времени сделала срущего Моцарта, – задумчиво произнес Будилов, пристально глядя Карин в глаза.

При слове "Моцарт" папа Карин испуганно поежился и вздрогнул.

– Мы поедем, – сказал он.

– Всего доброго!

– Надеюсь, вы поймете меня правильно.