Острова и море - Эрнест Хемингуэй

Но проснувшись снова от падавшего на лицо лунного света, он вновь подумал о Роджере и о его запутанных отношениях с женщинами. Они оба вели себя с женщинами глупо и неправильно, но о своих ошибках ему думать не хотелось, поэтому он стал думать об ошибках Роджера.

Я его не жалею, решил он, поэтому это не будет предательством. Ведь я и сам побывал во многих сложных обстоятельствах, так что нет ничего нечестного, если я думаю о его трудностях. У меня иное положение: по-настоящему я любил только одну женщину и потерял ее. И хорошо знаю, почему так случилось. Но я запретил себе об этом вспоминать и, может быть, не стоит мне думать и о Роджере. Однако этой ночью, когда лунный свет, как обычно, не давал ему спать, он все-таки стал думать о друге и его иногда серьезных, иногда комических осложнениях с женщинами.

Он вспомнил последнюю девушку, в которую Роджер был влюблен, когда они оба жили в Париже, и какой красивой она была и какой фальшивой ему показалась, когда Роджер впервые привел ее в студию. Сам Роджер ничего такого в ней не видел. Она была еще одной из его иллюзий, и он дарил ей свой огромный дар верности, пока не отпали препятствия к их браку. И вот тогда, спустя месяц после того, как уже всем стало о ней все понятно, прозрел и Роджер. Наверное, это был тяжелый для него день, и процесс постепенного привыкания к новому состоянию несколько затянулся, но именно тогда Роджер пришел к нему в мастерскую, осмотрел картины и сделал несколько критических и дельных замечаний. А потом сказал:

– Я сказал Айерс, что не женюсь на ней.

– Ясно, – сказал Томас Хадсон. – Она удивилась?

– Не очень. Мы уже с ней об этом говорили. Она лгунья.

– Вот как! – сказал Томас Хадсон. – В каком смысле?

– Во всех. Куда ни копни!

– Мне казалось, она тебе нравится.

– Нет. Я старался, чтоб она мне понравилась. Но это удавалось только вначале. Я просто был влюблен.

– Что значит – был влюблен?

– Сам должен знать.

– Да, – согласился Томас Хадсон. – Я должен бы знать.

– Разве она тебе не нравилась?

– Нет. Терпеть ее не мог.

– А почему молчал?

– Она ведь была твоей девушкой. И ты меня не спрашивал.

– Я ей сказал. Но нужно, чтобы на этом все кончилось.

– Уезжай куда-нибудь.

– Нет, – ответил Роджер. – Пусть она уезжает.

– Я подумал, так будет проще.

– Этот город столько же мой, сколько и ее.

– Знаю, – сказал Томас Хадсон.

– Ты ведь тоже бывал в таком положении, так ведь? – спросил Роджер.

– Да. Выиграть тут нельзя. Но можно постараться избежать столкновения. Почему бы тебе не сменить quartier?[16]

– Мне и здесь хорошо, – ответил Роджер.

– Помню эту формулу. Je me trouve tres bien ici et je vous prie de me laisser tranquille[17].

– Она начинается словами: je refuse de recevoir ma femme[18], – сказал Роджер. – Это говорят huissier[19]. Но у нас не развод, а всего лишь разрыв.

– А тебе не будет тяжело ее видеть?

– Нет. Это скорее меня излечит. И еще ее болтовня.

– А что будет с ней?

– Пусть сама разбирается. Соображения у нее хватит. В последние четыре года она это доказала.

– Пять, – уточнил Томас Хадсон.

– Ну, в первый год она не притворялась.

– Тебе все-таки лучше уехать. Если ты считаешь, что в первый год она не притворялась, тебе надо быстрей уносить ноги.

– Она умеет писать такие письма, что за душу берет. Нет, уехать еще хуже. Я останусь здесь и пойду в разгул. Это поможет исцелиться навсегда.

Расставшись с девушкой из Парижа, Роджер действительно загулял. Он шутил по этому поводу и посмеивался над собой, но в душе сердился, что свалял такого дурака, и всячески старался заглушить самый большой свой талант, помимо литературного, живописного и прочих замечательных человеческих и животных качеств, – талант хранить верность в любви и дружбе. Когда он пребывал в загуле, с ним было неприятно общаться, да и себе он был противен и, понимая это, злился и находил удовольствие в том, что сокрушал столпы храма. А храм был прекрасный и прочный, и когда он внутри тебя, его не так легко разрушить. Но Роджер старался изо всех сил.

У него были одна за другой три девушки, с каждой из которых Томас Хадсон мог держаться только в рамках приличия, не больше, а появление последних двух оправдывало разве что их сходство с первой. Первая девушка возникла вскоре после его разрыва с обманщицей и явно не дотягивала до уровня Роджера, хотя впоследствии сделала блестящую карьеру – и не только в постели, отхватив крупный кусок одного из крупнейших состояний Америки, а затем снова вышла удачно замуж. Ее звали Танис, и Томас Хадсон помнил, как морщился Роджер каждый раз, когда слышал это имя, и сам никогда его не произносил; во всяком случае, никто этого не слышал. Он звал ее «суперсучка». У нее были темные волосы, великолепная кожа – так могла выглядеть юная, ухоженная и изощренно порочная представительница семейства Ченчи. Нравственность у нее была на уровне пылесоса, душа как у тотализатора, отличная фигура и хорошенькое, злое личико, а Роджер был ей нужен как первая ступень к хорошей жизни.

Она была первой женщиной, бросившей Роджера, и это произвело на него такое сильное впечатление, что он завел двух новых подружек, которые были настолько похожи на прежнюю, что казались ее сестрами. Он бросил их обеих, бросил почти в прямом смысле этого слова, и Томасу Хадсону казалось, что это ему помогло, хотя и не до конца.

Наверное, существуют более деликатные и тонкие способы расставаться с женщиной, чем без всяких на то оснований, ссор и обид отправиться, извинившись, в мужскую комнату ресторана «21» и не вернуться. Как рассказывал Роджер, он расплатился внизу, и ему было приятно вспоминать женщину такой, какой он видел ее в последний раз – сидящей за угловым столиком в столь приятной и любимой ее обстановке.

Вторую он собирался бросить в «Аисте», ее любимом ресторане, но он боялся, что это не понравится мистеру Биллингели, у которого он как раз собирался занять денег.

– И где же ты ее бросил? – спросил его Томас Хадсон.

– В «Эль-Морокко». Так что мне она запомнится на фоне полосатых зебр. Ей нравился «Эль-Морокко», – сказал он. – Но сердце ее покорил «Сноб».

После этого Роджер спутался с женщиной, чья внешность была настолько обманчива, что таких Томас Хадсон в жизни своей не встречал. Она была полной противоположностью тому типу Ченчи или Борджиа с Парк-авеню, к которому принадлежали трое последних. Здоровый цвет лица, рыжеватые волосы, длинные, стройные ноги, отличная фигура и умное, живое лицо. Красавицей ее нельзя было назвать, но смотреть на нее было приятней, чем на многих других. Глаза были особенно хороши. Но эта умная, милая и очаровательная на первый взгляд женщина была законченной алкоголичкой. Она не напивалась в дым, и ее алкоголизм не бросался в глаза. Но без алкоголя жить уже не могла. Обычно пьяницу узнаешь по глазам, например, когда Роджер уходит в запой, это сразу видно. Но по прекрасным карим глазам Кэтлин, которые так хорошо сочетались с цветом волос и россыпью прелестных веснушек на носике и щеках, говоривших о здоровье и добродушном характере, ничего этого распознать было нельзя. Она выглядела как человек, который занимается парусным спортом или еще чем-то здоровым на свежем воздухе, и вид у нее был счастливой девушки. А она вела жизнь обычной пьяницы. Она мчалась по некой странной дороге в неизвестном направлении и на какое-то время прихватила с собой Роджера.

Но как-то утром он пришел в мастерскую Томаса Хадсона, которую тот арендовал в Нью-Йорке, и вся тыльная сторона его руки была в ожогах от сигарет. Будто кто-то тушил сигарету за сигаретой о столешницу, только на этот раз столешницей была рука Роджера.

– Вот такая прихоть возникла у нее вчера вечером, – сказал он. – Есть у тебя йод? Не хочется в таком виде идти в аптеку.

– У кого «у нее»?

– У Кэтлин. У нашей здоровой спортсменки.

– И ты разрешил?

– Похоже, это ее забавляло, а мы обязаны развлекать своих дам.

– Но у тебя вся кожа сожжена.

– Не так уж сильно. Но я хочу на какое-то время уехать из города.

– От себя не убежишь.

– Знаю. Но зато убегу от других.

– Куда думаешь податься?

– Куда-нибудь на Запад.

– Смена места не лекарство от того, что с тобой происходит.

– Верно. Но здоровая жизнь и работа только помогут. Один отказ от алкоголя меня не спасет. Но и пьянство тоже не поможет.

– Что ж, тогда уезжай ко всем чертям. Хочешь поселиться у меня на ранчо?

– А ты его не продал?

– Часть оставил себе.

– Если ты не против, я там поживу.

– Конечно, – сказал Томас Хадсон. – Но сейчас там до весны грязь по колено, да и весной не лучше.

– Трудностей я не боюсь, – заявил Роджер. – Я начинаю новую жизнь.

– В который раз?

– Далеко не в первый, – сказал Роджер. – И нечего все время напоминать мне об этом.