Игра со спичками - Daredevil

— Нет, я не могу этого обещать, — сказала я.

— А раз так, то я тебя туда больше не пущу.

— Как не пустишь?

— А так. Он наш гость, и нельзя, чтобы ты к нему приставала с глупостями.

— Это не глупости, это умности.

— Всё равно, нельзя так приставать к людям.

— Неужели ты так ничего и не поняла?

Она взглянула на будильник и её озарила внезапная мысль:

— Знаешь, Машка, а ложись-ка ты спать, уже час ночи.

— Мама! Ты же знаешь, я всё равно не усну.

— Ты что, хочешь скандала? Хочешь, чтобы к нам гости больше никогда не приходили?

— Ну ладно, ладно, — сказала я и стала стелить постель.

— Не сердись на меня. Тем более, что тебе завтра надо за курсовую садиться. А они до шести утра будут здесь сидеть. А я так не могу. Может, я потом к тебе присоединюсь. Ладно?

— Ладно.

Я обняла её, и мы нежно поцеловались. В душе я её уже простила, да и мне самой уже до смерти надоело «говорить и спорить». Лучше и в самом деле лечь спать. Потом она вышла.

Я действительно легла, но мне не спалось. Нет, я нисколько не обижалась на мать, ведь когда человек действует из лучших побуждений, на него нельзя обижаться, и даже не очень жалела, что была вынуждена уйти. Мне самой надоело спорить про политику. Всё что я могла сказать, я уже сказала, а тут уж им делать выводы. Правда, тут я не обольщалась. Всё равно симпатии большинства будут на его стороне. Впрочем, чёрт со всеми их глупостями. В какой-то степени отец прав. От наших разговоров ничего не изменится. Галицкий скоро опять уедет в свою Америку. Жизнь вернётся в свою колею. Конечно, время от времени они будут слушать радио «Свобода» и читать «самиздат», — и всё. Перестройки не будет ещё долго, может, вообще никогда, это в том мире я вслед за отцом в какой-то степени привыкла смотреть на неё как на фатальную неизбежность. А в этой реальности всё может быть по-другому. Так, как пророчили в советской фантастике: коммунизм победно шествует по планете… И тогда уже не будет вражьей пропаганды, а значит, никто под видом усовершенствования социализма не будет предлагать его разрушение… Никогда, никогда я не ошибалась так жестоко, как в тот момент!

Потом я стала думать о Галицком. И почему ему так надо всё разрушить? Ведь то, что есть — едва ли не лучший вариант из возможных. Правда, он не знал о том, что было бы, и это его в какой-то степени оправдывает… Но всё равно, он глубоко неправ. Я вспомнила, как когда-то давно спросила у дедушки, кто такие диссиденты. Он ответил, что это такие эгоисты, обиженные, которых не устраивает, что многим хорошо, а им плохо и поэтому они хотят, чтобы немногим, в том числе и им, было хорошо, а всем остальным — как придётся. «Дедушки — это серьёзно» — вспомнились мне слова А. Вообще-то дедушка не очень-то одобрял такого рода посиделки, потому что считал, что мы поём исключительно диссидентские песни и поклоняемся диссидентам, как богам. Хотя тот же А., если его попросить, будет петь и «Гренаду» с «Каховкой», правда, при этом у него обычно бывает несколько насмешливое выражение лица.

Я опять подумала о Галицком. Никакой злости на него у меня не было. Я, наоборот, его жалела и чувствовала себя даже в чём-то виноватой. Да, я разрушила мечту его жизни, сделала её невыполнимой, и мне ли не знать, что человек при этом не может не испытывать в глубине души чувства разочарования и обиды. Обиженные… Хорошо, конечно, у Стругацких. СЧАСТЬЕ ДЛЯ ВСЕХ, ДАРОМ, И ПУСТЬ НИКТО НЕ УЙДЁТ ОБИЖЕННЫЙ! Но увы, слишком хорошо знаю, что это невозможно. И даже волшебные спички тут бессильны. По той простой причине, что у людей бывают противоположные желания, как в той балладе про короля: «тишь да гладь нужна одним, другим — война». Одним нужен социализм, а другим — рынок. А что такое рынок, как не конкуренция, то есть тоже своего рода война? Стремление заработать деньги, обскакав конкурентов, часто сменяется стремлением стать наёмником и уйти воевать за заведомо неправое дело, если на нём можно заработать. Самые активные фашистские палачи были именно из мелкобуржуазной среды. Такие, которым всё равно — людей убивать или колбасу резать, лишь бы это дело приносило прибыль.

Но тогда, убаюканная тем, что у нас теперь всегда будет социализм, я заснула. Сон, который мне снился, был далеко не спокойный и безмятежный. Когда-то давно, ещё в детстве, я видела туркменский фильм про какого-то мальчика. В чём там было дело, я теперь уже не помню, но мне врезался в память один эпизод, где мать рассказывает древнюю легенду, что на луне живёт ведьма, которая только тем и занимается, что пересчитывает песчинки. И каждая из этих песчинок — человеческая жизнь. И когда она пересчитает их все, то сможет уничтожить весь род человеческий. Но всякий раз, когда остаётся совсем немного, прилетает ласточка и смешивает все песчинки. Мальчик всё спрашивал: «А вдруг ласточка опоздает?» И мать успокаивала его тем, что ласточка всегда прилетает вовремя, потому что знает, как это важно. А затем мальчику приснилось, будто он идёт по луне и встречает там лунную ведьму. Мальчик не понимает зла и не может поверить, что можно хотеть уничтожить весь человеческий род. И он просит её уничтожить всех фашистов. А ведьма уничтожила вместо этого всех со словами: «Пусть вся ваша Земля превратится в могилы». И ласточка опоздала. А потом он бежит по кладбищу среди белых могильных плит и плачет, приговаривая: «Бабушка, ну зачем, бабушка, ну за что…». И мне теперь снилось, будто это не он, а я слышу страшные слова про могилы и бегу по кладбищу.

Помню, я внезапно проснулась, как от резкого толчка. Села и поняла, что больше не могу спать. Поэтому я решила одеться и пойти обратно в гостиную. В темноте меня не заметят. Ну а заметят, так что же. Вряд ли у кого-либо, даже у Галицкого, возникнет желание поднимать по этому поводу скандал…

Я вышла в коридор и взглянула на часы. Их не было на месте. И тут меня, как ножом, полоснуло страшное предчувствие. Быстрым шагом я подошла к двери и попыталась её открыть, но, к несчастью, она была заперта изнутри на крючок. Теперь я понимаю, что это было сделано не из-за меня, а чтобы избежать сквозняка. Но тогда мне показалось, будто это нарочно и всё — против меня. Я постучала. Мне никто не ответил. Все были слишком поглощены тем, что происходило внутри. Я прислушалась, и внутри у меня всё похолодело. Галицкий говорил чётко и размеренно:

— Хочу, чтобы 1 мая 1986-ого года пуля, убившая Горбачёва, пролетела мимо. Чтобы перестройка победила. Чтобы тоталитаризм рухнул.

В отчаянии я стала рваться внутрь, в безумной надежде сорвать дверь с петель, или уж, во всяком случае, вырвать с мясом проклятый крючок. В конце концов, кто-то, я даже не разобрала впопыхах, кто, открыл мне изнутри. Я пулей влетела в комнату. Единственное, что я видела перед собой — это Галицкий, стоявший напротив двери с догорающей спичкой в руке. Как мне тогда показалось, он усмехался надо мной, впрочем, за те доли секунды, в которые это всё происходило, было трудно разглядеть и запомнить детали. Я ещё успела крикнула:

— Немедленно! Бросьте! Или мы все погибли!

Но он отвечал мне лишь едва заметной усмешкой.

Я рванулась к нему, но между нами стояла мать, в последнее мгновение мы сцепились, но, впрочем, и без неё уже было слишком поздно…

Как и в тот раз, голова у меня закружилась, я поняла, что падаю куда-то во тьму, кажется, было даже что-то похожее на удушье, и я потеряла сознание…

После пира

«Свету ли провалиться или вот мне чаю не пить?Я скажу, что свету провалиться,а чтоб мне чай всегда пить».

Очнулась я на полу в той же самой гостиной. Первое, что я почувствовала, — была сильная боль в затылке, которым я при падении треснулась о край стула. В отчаянии я огляделась — никого. И пустая поверхность стола, с которой давно уже были убраны все тарелки. Конечно, я же сама отнесла их на кухню. Я взглянула на лежавший здесь же диск часов. Взяла в руки, открыла тайничок… Но там было пусто. Ни бумажки, ни спичек. А ведь должна была остаться хотя бы одна… Может, на самом деле ничего не было? Просто я упала в обморок и видела дурацкий сон. Сны заменяют реальность. Ну не могла я, не хотела смириться со смертью. Вот у меня в подсознании и родилась подобная фантазия менять историю. Начиталась Азимова «Конец вечности», где можно войны предотвращать. А в жизни приговор всегда окончателен и обжалованию не принадлежит.

Впрочем, в тот момент у меня не было сил даже думать. Я помню, меня страшно шатало, кажется, даже тошнило. Полумрак квартиры действовал на меня угнетающе, как будто подчёркивая моё одиночество и беспомощность. Тишина. Оттого, что никого нет, мне показалось, что умерли вообще все. Может быть, мне было бы легче увидеть трупы, чем это пустующий стол.