Степан Разин. Казаки - Иван Наживин

– Скушно живёт народ везде, атаман... – сказал отец Евдоким. – Все ропщут: и мужики, и стрельцы, и посадские... Теперь только и живётся, что купчине какому, да боярам, да нашим церковным властителям... А то всё одна видимость только, что живу-де...

– Значит, не лутчает?

– Какое там лутчает!.. – махнул рукой попик. – Одно слово: хны... Так белым ключом злоба-то в народе и бьёт... Вот в Самаре-городке баяли нам наши, что ты на Хвалынское море за зипуном собрался. Пустое это дело совсем. В Москве зипуны шьют не хуже... Вверх надо идти...

– Знамо дело, вверх... – коротко проговорил Пётр.

– Всему будет своё время... – задумчиво сказал Степан. – Придёт час, и Москвой тряхнём. А пока решено на море погулять... Я вас с весенним караваном поджидал было... – прибавил он.

– Только сутки одне не захватили его в Нижниим... – сказал отец Евдоким... – И то гнали во всю головушку... А между прочим, на Бело-озеро в Ферапонтов монастырь заходили, просвирочку отцу нашему святейшему патриарху Никону будто с Соловков занесли... – осклабился отец Евдоким. – Ничего, здравствует во славу Божию, вперевалочку, не торопясь... Да, вот она судьба-то человеческая... – вздохнул он с прискорбием, и лицо его опять постным сделалось. – Вчерась великий государь, патриарх всеа Русии, собинный дружок царёв, а наутро смиренный Никон, инок в подрясничке поганеньком... Так-то вот и все мы...

– Ну, отче, со мной оставь воздыхания-то эти... – нетерпеливо перебил его Степан. – Со мной дело говори. О чем с Никоном говорил?

– Да всё о том же... – смеясь хитренькими глазками, отвечал отец Евдоким. – Плакаться стал я ему на тесноту его да на скудость, причитать всякое, а у него глаза-то и-и-и... как у волка разгорелись... Думаю так, что ошибся святый отец: ему не патриархом бы быть, а атаманом воровским на Волге-реке. Одной он породы с тобой, Степан Тимофеич... И что тебе, говорю, святый отче, в такой тесноте тут сидеть, – ты бы, мол, на Волгу, к нам шёл. Воздух у нас там лёгкий, житьё привольное, а мы бы, твои богомольцы, тебе радели бы. Сперва он эдак насторожился было, а потом не стерпело его сердце – у-у, и ндравный же старик!.. – и говорит, что на Волгу ходить ему непошто, а коли того похочу, и здесь народ постоять за меня против бояр супротивных найдется... Вестимо, многого он не сказал, ну только так понял я, что из глаз его нам выпускать неподобает: крепко обиду свою помнит старик, и большое в нём дерзновение есть. Да и то сказать: а вчерась сиял, аки солнце, а нынеча, будем говорить, аки Иов на вретище и...

– Ну, ну, не заводи своей волынки... – опять нетерпеливо оборвал его Степан. – А в Москве что? Которые из бояр в силе теперь?

Ивашка, приняв от воеводских служителей кузню и водку и позубоскалив с ними, направился было к атаману послушать, что говорят приезжие, как вдруг кто-то остановил его легонько за рукав. Оглянулся – старуха с красненьким носиком и слезящимися глазками. Вспомнил, что на воеводском дворе видел.

– Ты что, бабка? Говори скорее...

– Ну, не торопись, Борис: смелешь и уедешь... – отрезала старуха. – Ишь, прыткий какой!.. Ты обхождение со старым человеком иметь должен, а не то чтобы как срыву да с бацу... И ничем горячку-то пороть, ты бы баушку Степаниду пожалел бы да пожертвовал ей что на её старость, а она, гляди, весточку какую тебе, молодцу, принесла бы хорошую...

– Вот погоди, с моря вернёмся, так я тебя, может, в шелка да в бархат одену... – блеснул белыми зубами Ивашка. – А пока одним подарить могу: казачьей плетью промежду лопаток.

– Тьфу. Вот охальник-то так охальник... – сказала старуха. – Ну, да ладно, такому молодцу и в долг поверить можно... А покедова велели мне передать тебе, что одна лебёдушка белая больно по тебе стосковалась. И послала она меня сказать тебе, чтобы приходил ты к нам сёдни в ночь соловьев с ней послушать... У вас, на Дону, говорят, гожи соловьи-то, ну, и наши, Вольские (Вольские – Волжские, прим. сост.), тоже вашим не уступят...

Ивашка пристально посмотрел на старую.

– Эдак я, пожалуй, для тебя и до похода чего найду, старица Божья... – сказал он, блестя зубами. – Вольских соловьев слушать я охотник – я и сам черноярский... Только как мне к ним в ночи путь-то найти?...

И старуха, понизив голос, стала рассказывать ему, где и как пройти к соловьям...

А воевода царский тем временем, отдышавшись от первого страху, уже постукивал костылём своим по хоромам и так вот и тянуло его по улицам проититься да людей приструнить как следует: ишь, тоже волю взяли!.. Но по-за тыном везде шумели уже крепко загулявшие казаки, и потому воевода не торопился...

IX. Вольнодумцы

– А-а... – густо пробасил отец Арон, казначей Троицкого монастыря, тяжко поднимая свою залитую салом, бородатую и неопрятную тушу навстречу Степану. – Се жених грядёт во полунощи и блажен раб, его же обрящет б... – он сказал непристойность и раскатисто захохотал. – Доброго здравия, славный атаман... Преподобный отче Евдокиме, великого света смотритель, православных учитель, добро пожаловать!.. Спасибо, что не забываете нас, нищих и убогих...

Степан шагнул с порога в его слабо освещенную, неопрятную и полную какой-то густой вони келию с неприбранной постелью, липким от грязи столом и запылённым окном за чугунной решёткой. В переднем углу, затканные густой паутиной и покрытые толстым слоем пыли, стояли старые, чёрные образа, а около них, на полке, тоже едва под пылью видные, лежали старые книги в кожаных переплётах с прозеленевшими медными застёжками.

– Ну, садитесь вот на лавку, под образа, за почестный пир... – гудел утробно отец Арон, сильно окая: он был родом из Суздальской земли. – Сичас вина достанем и пожевать чего-нито... За милую душу... Рад, рад дорогим гостям...

– Как здоров, отец Арон? – спросил Степан, садясь и глядя на увальня смеющимися глазами. – Всё распирает тебя... Не лопни смотри...

– И то, Степан Тимофеич, и то... – застонал отец Арон. – За грехи карает, должно, Господь Вседержитель... Едва хожу...

Он достал из-под кровати только что початый штоф вина и, задыхаясь, поставил его на стол, потом с полки снял каравай хлеба, соли серой в грязной деревянной солонке и три помятых оловянных чарки, а потом опять нагнулся и, всё задыхаясь, достал глиняный горшочек с солёными, сверху тронутыми зеленоватой плесенью, рыжиками. Затем тяжко вышел он из келий и скоро, шумно дыша, вернулся с куском копчёной свинины.

– Ну-ка, со свиданием... – сказал он, дрожащей рукой разливая и расплёскивая водку. – Во славу Божию... Не взыщите, отцы и милостивцы, на убогом угощении моём: плох я хозяин стал, остарел, одышка замучила... Да у меня и скус весь к еде пропал, вот истинное слово! Раньше любил я, грешный, поесть, а теперь абы водка да закусить чего солёненького... Уж не взыщите...

– Да нешто мы к тебе за телесной пищей пришли? – широко осклабился своей улыбкой отец Евдоким. – Ты вот лучше мёдом душевным-то нас напитай...

Отец Арон погрозил ему толстым грязным пальцем.

– Смотри ты у меня, попик непутный!.. – сказал он. – Тебе, по иерейскому сану твоему, полагается смирение, а ты как бы всё подковырнуть человека. Впрочем, ты, чай, в бегах давно забыл, что ты иерей, – только одни волосёнки от всего иерейства и остались... Ты, чай, и не знаешь, атаман, какого аспида пригреваешь ты на груди своей? Ведь он всем сказывает, что за правду пострадал, а я тебе скажу, как всё дело было и почему теперь он по всей Руси колесит как неприкаянный. Он попом в Шуе-посаде был, и всё священство там, правду сказать, спилось начисто. И по указу архиерея суздальского был на посаде розыск, и все шуяне показали, что дьякон Ларивон из кабака не выходит. А пономарь всё пьян ли валяется? – спрашивают. Да, мёртвую пьёт и пономарь. А поп Евдоким в беседах напивается ли и озорничает ли? И поп, бают, всё по улицам валяется и, приходя пьяный к собору, в колокола бьёт и градом всем возмущает и всякою скаредною бранью мужской и женский пол лает... Ну, и разогнали рабов Божиих всех, кого куды... Ну, здравы будьте, милостивцы, гости дорогие...

Все чокнулись, выпили, закусили свининкой. И отец Арон тотчас же снова взялся своей мохнатой лапой за штоф.

– Э, ну тебя!.. – воскликнул Степан. – Всё мимо зыришь... Дай-ка сюды!

И он, отняв у хозяина штоф, ловко налил чарки.

– Вот так-то сидели мы в Москве раз в кружале... – сказал отец Евдоким. – И стали мои москвичи жалиться на скудость. А я и говорю им: заблуждаетесь, чада, ибо не знаете Писания. Не сказано ли вам, маловерным, что не заботьтесь-де, о дне завтрашнем, а живите-де, как птицы небесные, яже не сеют, не жнут и в житницы не собирают, а Отец ваш небесный питает их... А один из москвитян и говорит: ну, какая это-де, батька, жизнь птичья?... Летают по дорогам да г... клюют...

Все захохотали.

– Они, москвитяне, на язык-то куда как востры... – сказал отец Арон, перебирая изъеденной деревянной ложкой зелёные рыжики и, наконец, бросая их. – Нет, задумались мои рыжики вчистую!.. Не годится... Давай, будя, вот свининки пожуём...