Жизнь Клима Самгина (Сорок лет). Повесть. Часть первая - Максим Горький

– Он должен жить и учиться здесь, – сказала она, пристукнув по столу маленьким, но крепким кулачком. – А когда мне будет пятнадцать лет и шесть месяцев, мы обвенчаемся.

– Это – чепуха, Лидка, – строго сказал отец. – Я запрещаю...

Не пожелав узнать, что он запрещает, Лидия встала из-за стола и ушла, раньше чем Варавка успел остановить её. В дверях, схватясь за косяк, она сказала:

– Это дело божие...

– Какая экзальтированная девочка, – заметила мать, одобрительно глядя на Клима, – он смеялся. Засмеялся и Варавка.

Но раньше чем они успели кончить завтрак, явился Игорь Туробоев, бледный, с синевой под глазами, корректно расшаркался пред матерью Клима, поцеловал ей руку и, остановясь пред Варавкой, очень звонко объявил, что он любит Лиду, не может ехать в Петербург и просит Варавку...

Не дослушав его речь, Варавка захохотал, раскачивая свое огромное тело, скрипя стулом. Вера Петровна снисходительно улыбалась, Клим смотрел на Игоря с неприятным удивлением, а Игорь стоял неподвижно, но казалось, что он все вытягивается, растет. Подождав, когда Варавка прохохотался, он все так же звонко сказал:

– И прошу вас сказать моему папа, что, если этого не будет, я убью себя. Прошу вас верить. Папа не верит.

Несколько секунд мужчина и женщина молчали, переглядываясь, потом мать указала Климу глазами на дверь;

Клим ушел к себе смущенный, не понимая, как отнестись к этой сцене. Из окна своей комнаты он видел: Варавка, ожесточенно встряхивая бородою, увел Игоря за руку на улицу, затем вернулся вместе с маленьким, сухоньким отцом Игоря, лысым, в серой тужурке и серых брюках с красными лампасами. Они долго ходили по дорожке сада, седые усы Туробоева непрерывно дрожали, он говорил что-то хриплым, сорванным голосом, Варавка глухо мычал, часто отирая платком красное лицо, и кивал головою. Пришла мать и строго приказала Климу:

– Тебе пора на урок, к Томилину. Ты, конечно, не станешь рассказывать ему об этих глупостям

Когда Клим возвратился с урока и хотел пройти к Лидии, ему сказали, что это нельзя, Лидия заперта в своей комнате. Было необыкновенно скучно и напряженно тихо в доме, но Климу казалось, что сейчас что-то упадет со страшным грохотом. Ничего не упало. Мать и Варавка куда-то ушли, а Клим вышел в сад и стал смотреть в окно комнаты Лидии. Девочка не появлялась в окне, мелькала только растрепанная голова Тани Куликовой. Клим сел на скамью и долго сидел, ни о чем не думая, видя пред собою только лица Игоря и Варавки, желая, чтоб Игоря хорошенько высекли, а Лидию... Он долго соображал, как нужно наказать ее, и не нашел для девочки наказания, которое не было бы обидно и ему.

Мать и Варавка возвратились поздно, когда он уже спал. Его разбудил смех и шум, поднятый ими в столовой, смеялись они, точно пьяные. Варавка все пробовал петь, а мать кричала:

– Да не так! Не так же!..

Потом они перешли в гостиную, мать заиграла что-то веселое, но вдруг музыка оборвалась. Клим задремал и был разбужен тяжелой беготней наверху, а затем раздались крики:

– Что за дьявольская комедия! Лидии – нет. Татьяна дрыхнет, а Лидии – нет! Вера, ты понимаешь?

Клим вскочил с постели, быстро оделся и выбежал в столовую, но в ней было темно, лампа горела только в спальне матери. Варавка стоял в двери, держась за косяки, точно распятый, он был в халате и в туфлях на голые ноги, мать торопливо куталась в капот.

Климу велели разбудить Дронова и искать Лидию в саду, на дворе, где уже виновато и негромко покрикивала Таня Куликова:

– Лида? Ну, что за глупости! Лидуша? Клим чувствовал себя невыразимо странно, на этот раз ему казалось, что он участвует в выдумке, которая несравненно интереснее всего, что он знал, интереснее и страшней. И ночь была странная, рыскал жаркий ветер, встряхивая деревья, душил все запахи сухой, теплой пылью, по небу ползли облака, каждую минуту угашая луну, все колебалось, обнаруживая жуткую неустойчивость, внушая тревогу. Сонный и сердитый, ходил на кривых ногах Дронов, спотыкался, позевывал, плевал; был он в полосатых тиковых подштанниках и темной рубахе, фигура его исчезала на фоне кустов, а голова плавала в воздухе, точно пузырь.

– Наверное, она к Туробоевым в сад убежала, – предположил Дронов.

Да, она была там, сидела на спинке чугунной садовой скамьи, под навесом кустов. Измятая темнотой тонкая фигурка девочки бесформенно сжалась, и было в ней нечто отдаленно напоминавшее большую белую птицу.

– Лида! – вскрикнул Клим.

– Что ты орешь, как полицейский, – сказал Дронов вполголоса и, грубо оттолкнув Клима плечом, предложил Лиде:

– Что ж тут сидеть, идемте домой.

Клима возмутила грубость Дронова, удивил его ласковый голос и обращение к Лидии на вы, точно ко взрослой.

– Его побили, да? – спросила девочка, не шевелясь, не принимая протянутой руки Дронова. Слова ее звучали разбито, так говорят девочки после того, как наплачутся.

– Я упала, как слепая, когда лезла через забор, – сказала она, всхлипнув. – Как дура. Я не могу идти...

Клим и Дронов сняли ее, поставили на землю, но она, охнув, повалилась, точно кукла, мальчики едва успели поддержать ее. Когда они повели ее домой, Лидия рассказала, что упала она не перелезая через забор, а пытаясь влезть по водосточной трубе в окно комнаты Игоря.

– Я хотела знать, что он делает...

– Спит, – сказал Дронов.

Лидия подняла руку ко рту и, высасывая кровь из-под сломанных ногтей, замолчала.

На дворе Варавка в халате и татарской тюбетейке зарычал на дочь:

– Ты что же это делаешь?

Но вдруг испуганно схватил ее на руки, поднял:

– Что с тобой?

Тогда девочка голосом, звук которого Клим долго не мог забыть, сказала:

– Ах, папа, ты ничего не понимаешь! Ты не можешь... ты не любил маму!

– Шш! С ума сошла, – зашипел Варавка и убежал с нею в дом, потеряв сафьяновую туфлю.

– Разыгралась коза, – тихонько сказал Дронов, усмехаясь. – Ну, что же, пойду спать...

Но не ушел, а, присев на ступень кухонного крыльца, почесывая плечо, пробормотал:

– Придумала игру...

Клим шагал по двору, углубленно размышляя: неужели все это только игра и выдумка? Из открытого окна во втором этаже долетали ворчливые голоса Варавки, матери; с лестницы быстро скатилась Таня Куликова.

– Не запирайте ворот, я за доктором, – сказала она, выбегая на улицу.

Дронов бормотал сердито и насмешливо:

– Меня Ржига заставил Илиаду и Одиссею прочитать. Вот – чепуха! Ахиллесы, Патроклы – болваны. Скука! Одиссея лучше, там Одиссей без драки всех надул. Жулик, хоть для сего дня.

– Клим – спать! – строго крикнула Вера Петровна из окна. – Дронов, разбуди дворника и тоже – спать.

Через несколько дней этот роман стал известен в городе, гимназисты спрашивали Клима:

– Какая она?

Клим отвечал сдержанно, ему не хотелось рассказывать, но Дронов оживленно болтал:

– Некрасивая, потому и влюбилась, красивая – не влюбится, шалишь!

Клим слушал его болтовню с досадой, но ожидая, что Дронов, может быть, скажет что-то, что разрешит недоумение, очень смущавшее Клима.

– Я говорю ей: ты еще девчонка, – рассказывал Дронов мальчикам. – И ему тоже говорю... Ну, ему, конечно, интересно; всякому интересно, когда в него влюбляются.

Досадно было слышать, как Дронов лжет, но, видя, что эта ложь делает Лидию героиней гимназистов, Самгин не мешал Ивану. Мальчики слушали серьезно, и глаза некоторых смотрели с той странной печалью, которая была уже знакома Климу по фарфоровым глазам Томилина.

Лидия вывихнула ногу и одиннадцать дней лежала в постели. Левая рука ее тоже была забинтована. Перед отъездом Игоря толстая, задыхающаяся Туробоева, страшно выкатив глаза, привела его проститься с Лидией, влюбленные, обнявшись, плакали, заплакала и мать Игоря.

– Это смешно, а – хорошо, – говорила она, осторожно вытирая платком выпученные глаза. – Хорошо, потому что не современно.

Варавка угрюмо промычал какое-то тяжелое и незнакомое слово.

Детей успокоили, сказав им: да, они жених и невеста, это решено; они обвенчаются, когда вырастут, а до той поры им разрешают писать письма друг другу. Клим скоро убедился, что их обманули. Лидия писала Игорю каждый день и, отдавая письма матери Игоря, нетерпеливо ждала ответов. Но Клим подметил, что письма Лидии попадают в руки Варавки, он читает их его матери и они оба смеются. Лидия стала бесноваться, тогда ей сказали, что Игорь отдан в такое строгое училище, где начальство не позволяет мальчикам переписываться даже с их родственниками.

– Это – как монастырь, – лгал он, а Климу хотелось крикнуть Лидии:

«Твои письма в кармане у него».

Но Клим видел, что Лида, слушая рассказы отца поджав губы, не верит им. Она треплет платок или конец своего гимназического передника, смотрит в пол или в сторону, как бы стыдясь взглянуть в широкое, туго налитое кровью бородатое лицо. Клим все-таки сказал;