Площадь Соловецких Юнг - Константин Уткин

Это понимание немого приблизило ее к разгадке своего странного любовника, но одновременно лишило такого приятного покоя. Поняв, что воспитанию Слава не подлежит, к тому же получившая ощутимый удар по темечку – можно сказать, десятью книгами разом – она перестала с ним спорить и что-либо доказывать. Да и думать о его жизни себе запретила. Она приходила, словно на работу, когда душные комнаты дома престарелых сотрясались от дряблого храпа, а в полутемных от ночного освещения коридорах бродила, выбирая, ласковая к старикам смерть.

В пьяных глазах Кондрата вздымался раздраженный интерес – он оказался дрянным прорицателем.

Ася ныряла в объятья любовника, как в теплую воду, прижималась, обвивая руками и, подержав, впитав в себя живую телесную силу, поднимала лицо для продолжительных поцелуев. Слава был более сдержанным, но светился изнутри таким тихим счастьем, что ядовитые слова – и про не ту ягоду не на том поле, и про свиное рыло в калашном ряду – застревали у Кондрата в горле.

Он тянул свое ядовитое пойло, развертывал перед Асей со Славой – они, прежде чем уйти в кабинет, из вежливости составляли ему компанию – панораму грандиозных сражений, которыми сметет с пространства столицы обидевшего его риэлтора. Он говорил, как будто не замечая, что парочка перед ним целуется настолько упоенно, что вряд ли что-либо слышит – ему важно было говорить. Если кто-нибудь из «молодоженов» вставлял слово, Кондрат вежливо замолкал, глядя на говорившего с плохо скрываемым изумлением. А потом продолжал речь именно с того места, на котором его прервали. Славу такая манера общения сначала раздражала, потом стала забавлять. Он взял пример с напарника и, позволив ему выговориться, продолжал свою тему – до очередной паузы.

Такое общение – пришел он к парадоксальному выводу – оказалось очень выгодным. Во первых, оно исключало любую возможность спора, а, следовательно, ссоры. Во вторых, позволяло общаться совершенно разным людям, разных взглядов, разного уровня развития – никого не обижая и не напрягая. В третьих, можно было говорить о чем угодно – о самом наболевшем и сокровенном, и быть уверенным в сохранении тайны – говорящий напротив человек, хоть и кивает головой, ничего запоминает. Потому что оно ему надо? В четвертых – в итоге собеседники оказывались очень довольными друг другом, закрепив убеждение во взаимной вежливости, грамотности, внимательности и чуткости.

Побеседовав таким образом по душам – Ася однажды приняла участие в беседе и осталась очень довольна – парочка уходила в кабинет, а Кондрат оставался наедине с недопитой бутылкой и клубящимися горькими, как табачный дым, воспоминаниями.

Если Слава для Аси был просто забавным экспонатом, замшелым реликтом, пытающимся задержать мощь неумолимого временного потока, удивительным, но понятным – она для него продолжала оставаться загадкой.

Предсказуемым в девушку было только одно – появление в один из четырех дней, в дежурство Славы. Иногда, заявившись, она с озабоченным видом смотрела на часы, но потом, бесшабашно тряхнув головой, усаживалась за стол, чтобы за компанию с Кондратом пропустить рюмочку – другую. В всем остальном она с нескрываемым удовольствием окутывала себя мутной завесой тайны. Она предлагала Славе сменить профессию – но при этом ни словом не обмолвилась о своей.

Она каждый день присылала ему смски с любовными признаниями – но номер для ответа был засекречен. Она дотошно и подробно расспрашивала о предках Славы и его семье – но про свое домашнее окружение упорно молчала. Если попытки выяснить хоть что-то Слава предпринимал после продолжительного, можно даже сказать, изматывающего секса, то Ася просто уезжала от слишком назойливых вопросов. Если до – тогда все терялось в бездне ее неукротимой чувственности.

У них появилось и поддерживалось обоюдными стараниями некое настороженное перемирие – Слава, держа двумя пальцами за краешек, как дохлую рыбку, брал дорогие глянцевые журналы и пытался найти там хоть какой-нибудь стоящий текст. Ася же в такие моменты смотрела на него расширенными глазами напуганной кошки и готова была зашипеть, обороняясь.

Она же порой коротала ночи за чтением пестреньких книжечек с фамилией своего любовника на обложке. Иногда она с удивлением смотрела на безмятежно посапывающего рядом человека, и, удовлетворив свое любопытство, опять утопала в тексте.

Директор дал им полную волю – он вежливо стучался по утрам и Ася встречала его своей самой ослепительной улыбкой, а один раз даже чмокнула в гладко выбритую, со слабым холодком одеколона щеку. Петр Пантелеич если и смутился, но виду не подал. И с этого дня перестал обращать внимание на мелкий беспорядок, иногда остающийся после увлеченных друг другом любовников – следы от кружек, крошки и даже пестрые бисерные резинки. Из них на тонких запястьях Аси получались целые браслеты, которые она – по ниточке, по ниточке – раздаривала друзьям и знакомым. Славу посмешила такая смена украшений, вспыхивающее алмазами золото его странной подруге шло ничуть не меньше, чем витая кожа, цветные камушки и пестро сплетенные фенечки – но он промолчал.

Со временем и споры их сошли на нет – право на безалаберную и ленивую жизнь Слава купил своими изданными книжками; Ася считала, что он может, потерявшись взглядом неведомо где, сидеть – но при этом творить, создавая костяк очередной книги. Сам творец, правда, скептически относился к своему будущему – из обоймы детективщиков он выпал, нимало, правда, об этом не жалея, писатели других жанров не принимали его в свои тесно сомкнутые ряды. Под уверенным напором Аси, которая, при своей жаркой любви к гламуру, сумела прочитать даже то, что висело в свободном доступе Интернета, он послал два романа и повесть в несколько столичных издательств. Послал – и честно забыл про них, на сто процентов зная, что самотек никто, нигде, никогда не читает. Впрочем, если это нужно его молодой и честолюбивой подруге – отчего ж не послать? Надежды девушек, как говориться, питают.

Слава нашел себе другую игрушку – разместив стихи Деда на поэтическом сайте под ником Запоздалый, он вел весьма оживленную переписку. Честно уведомляя рецензентов, что является всего лишь доверенным лицом автора на беспредельном виртуальном пространстве, он ничего не изменял. Запоздалому писали в основном благодарности и стихотворные ответы сомнительного качества – Слава щедро сыпал рецензиями, на одно доброе слово отвечая тремя.

Сам Запоздалый в гардеробе охраны больше не появлялся – не появлялась больше и любовь всей его жизни, бодрая старушка. Видимо, семьи отпрысков и многочисленные внуки одержали таки победу над состарившимся поклонником, призвав на помощь какого-нибудь особенно красноречивого священника. Слава мог бы подняться наверх и поискать сам – но заглядывать в пропахшие тоскливым одиночеством стариковские комнаты было выше его сил, а не имени, ни фамилии Запоздалого он не знал. Оставалось ждать, пока тот сам спуститься, по какому-нибудь делу или просто, подышать свежим воздухом.

Иногда Слава ощущал глухое недовольство собой и даже некоторый стыд – получалось, что он нагло использует стихи постороннего, в общем-то, человека для удовлетворения каких-то своих потребностей. Эти какие-то потребности оформились в одно, вполне конкретное слово – тщеславие. Сам он стихи писать не мог – то есть мог, конечно, покажите человека, который не может писать стихи? – но бледные вирши, вымученные многочасовым сиденьем, улучшить которые не могла никакая вдохновенная лихорадка, не устраивали его самого.

Но, пожалуй, он мог стихи разбирать, на каком-то интуитивном уровне зная, что хорошо, а что плохо. Слава терпеть не мог глагольные рифмы, считая, что они допустимы только на раннем этапе творчества, давая человеку уверенность в своем таланте и силу для дальнейшего развития. Но, переболев это детской болезнью, любой поэт должен отказаться от них, как любой мастер отказывается от своих первых, ученических, неумелых и аляповатых работ. Или – отказаться от поэтического творчества, занявшись прозой или, к примеру, переводами – пусть даже с подстрочника.

Один кинолог, изредка подкидывая Славе подработку – надеть защиту и сходить, поплясать перед клыками – жаловался в свое время – любой баран считает себя великим дрессировщиком. Когда же жизнь доказывает его несостоятельность, обычно уже поздно – собака знает хозяина гораздо лучше, чем он ее, и необходимая помощь профессионала ощутимо опустошает карман.

«Любой баран считает себя кинологом» – вспоминал любимое изречение друга Слава и посмеивался – кинологом-то ладно, не так много этих «гениальных баранов», и, не будь их, чем бы дрессировщики на хлеб насущный зарабатывали? Но вот что поэтом себя считает каждый десятый – в этом он убедился воочию.

Хотя его удивляло не столько несоизмеримое ни с чем количество плохих стихов, сколько невероятное количество хвалебных отзывов на самую беспомощную дешевку. Да каких!! Казалось, что рецензенты соревнуются еще и между собой – кто завернет комплимент поцветастей, да повычурней. Слава посмеивался над таким проявлением всеядной доброжелательности, но, как правило, с обличающей критикой не лез – ну, самовыражаются люди, что тут страшного? Что самовыражение корявое и банальное – так, по большому счету, не каждому дано, и тем более не с каждого спрашивается.