Фокусник - Ася Алкимова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Это если нет контроля. А что если нет страха?
– А если нет страха, то одно из двух. Первый вариант – ты идиот. Или торчок. Или офисный работник. Или самоубийца – это все одно и то же. Второй вариант – ты все такой же плохой фокусник. Если у тебя нет страха – как ты увидишь его в других? Как ты будешь знать, на чем играть? Как ты будешь знать, чем жонглировать? Где ты возьмешь желание жить, желание действовать, где ты возьмешь волю, и вдохновение, и наглость, если у тебя нет страха?
Это все глупо, мысленно возмущалась я, нельзя все на свете объяснять так просто. Я умнее его, думала я грустно, образованнее, веселее, нормальнее. В конечном итоге буду, наверное, богаче. Физически он не намного сильнее меня. Нет ничего, тревожно и быстро скакало у меня в голове, нет ничего, что бы оправдало его. Он весь – фокусы и иллюзии, дым и зеркала.
– Может, заткнешься уже? – спросил Вардан. Только тут я поняла, что все это время говорила без умолку.
– Выдохни, – повторил он, – И заткнись, пожалуйста. В ушах звенит.
– А с каких это пор ты мне указываешь? – краем глаза я заметила, что Вардан снял и крутит на столе своей ониксовое кольцо, – Что, нервы? Я даже родителей не слушаюсь. Давай еще по косяку и спать? А то завтра…
Вардан размахнулся и ударил меня по щеке открытой ладонью.
Я была до того ошарашена, что даже не отдёрнулась.
В сознание, как испуганные птицы, кинулись мысли, все, сразу, и очень быстро.
Он рехнулся? была первой. Сразу за ней: Я брежу?
Не видит ли кто?
Мне больно?
Обидно?
Страшно?
Что теперь делать?
Он всерьез?
Что за бред? Я выгляжу как полная дура.
Я отмахивалась от них всех. Потом мысли ушли, осталась одна: меня ни разу не били. Никто. Никогда. Потом и она пропала. Вардан ударил неудачно, чуть слишком снизу. От неожиданности я прикусила себе щеку, и теперь она болела остро и гадко. Во рту было сухо, горячо и кроваво. Но – против своих собственных ожиданий – я молчала.
– Все очень просто, – тихо и веско сказал Вардан, – Страх и контроль. Дым и зеркала. Не надо недооценивать иллюзии, не надо недооценивать ожидания, делай что хочешь и молись, чтобы быть единственным, кто знает себя.
Мы снова помолчали.
– Чем чаще я смотрю на часы, тем сильнее хочется спать, – задумчиво и вымученно заметил Вардан.
Я с трудом поднялась на ноги. Все тело было невыносимо тяжелым и ныло, как натянутая струна. Даже в душе отдавалось что-то скрипичное, тоскливо-напряженное. Я молча вышла и спустилась по лестнице, обращая какое-то болезненное внимание на звук собственных шагов в мглистой влажности подъезда. Как всегда моросил дождь. Я поехала домой.
Жизнь постепенно входила в привычную колею. По утрам я училась, а по вечерам крутилась на кухне, помогая Максу и Владу создавать радостный ажиотаж, или сидела у Вардана в почти непрерывном молчании, пока он разгадывал свои головоломки, варил шоколад или полулежал на подоконнике в кажущейся прострации, лениво переводя свои блестящие черные глаза с одного прохожего на другого.
Неожиданно настала зима. Она чувствовалась везде, в разреженном холодном воздухе, высоком сером небе и бессильно струящемся через облака вылинявшем свете. Моим любимым временем стала дорога домой. Темный, сонный, влажно-глянцевый Оксфорд, пустой вечерний автобус, ветреные ночи и белесые дни, все похожие один на другой, неизменный запах марихуаны и жареной картошки, мандариновые пятна фонарей на мокрых плитах домов и тротуаров, мое окно с цветастыми занавесками. Долгие отрезки тишины и люди, все различия между которыми стерла ночь. Общее для всех, единственное оставшееся желание попасть домой. Блики проносящихся фар, опущенные головы, натянутые капюшоны, скупые движения уставших.
Часто я сталкивалась со знакомыми, или с теми, кого встречала на кухне Вардана. Почти все и почти всегда были пьяны. Обыкновенно мы доходили до закрывающегося уже паба, но, поскольку выпивать больше никого не тянуло, просто покупали сигареты и садились у заправки на самом ветру. Я так привыкла к постоянному молчанию, что теперь сама с недоумением смотрела на людей, которые порывались со мной заговорить. Я перестала запоминать их имена и истории.
Все говорили об одном и том же. О том, что настала зима. Об одиночестве, о бессилии, о безнадежности обретения надежды.
– Вчера была осень, а сегодня уже зима, – сказал Чингиз, теперь тихий и злой, беспрерывно кашляя, – Дело в зимней определенности. Осень – это еще хоть что-то, зима – это все. Приехали.
– Вчера даже холоднее было, – возразил Влад.
– Ну и что? – Огрызнулся Чингиз, – Вчера была осень, а сегодня уже зима.
– Зима – это ночь года. А ночь – это то, что накапливается в нас за день. И потом прорывается, когда нет больше сил терпеть, и тогда настает ночь. Рано утром ночи мало, ее почти не видно, а потом становится все больше и больше, и наконец она заполняет все, всюду проливается…
Макс фыркнул. Проследил за парочкой, появившейся из дверей туалета на заправке.
– Интересно, они там трахались или ширялись?
– Макс!
– Что?!
6. «Стоунхендж»
Через улицу Корнмаркет протянули гирлянды в виде снежинок и велосипедов. Ночь огней, в которую мэр должен был торжественно зажечь рождественские украшения, ожидалась в первую субботу декабря.
За ночь выпал снег. Правда, немного, по северным меркам, но достаточно, чтобы ввергнуть англичан в состояние паники, в котором они не чистили дороги и не выпускали детей из дома.
Влад и Вардан уехали в Лондон за теплой одеждой. («Ну шо за?..» – сокрушался Влад, чавкая талым снегом в тонких дермантиновых ботинках, – «Не, мне в натуре подзатариться надыть»). Макс пропадал где-то в лихорадочной тревоге, которая нападала на него с приближением конца семестра, переписывал пропущенные лекции и ругался с преподавателями, которые все как один сулили ему недопуск.
Я сидела у окна и любовалась на снег. Темнеть стало совсем рано, сумеречная дымка опускалась на город уже к двум-трем часам, а к четырем Оксфорд погружался в непроглядную туманную темноту. Ветра не было, выпавший снег тут же таял, снова ложился, опять таял, и улицы были похожи на ледяной хамам.
Дерево, чье преображение я готовилась наблюдать в сентябре, теперь уже больше месяца стояло совершенно голое, нервно и чувственно
