Черные доски - Владимир Солоухин

Но как же так? Ковчег у иконы прямоугольный, а сама она в верхней части закруглена. Притом закруглена грубо, задеты и стесаны верхние уголки ковчега. Вот где таилась вся наша радость, все наше охотничье ликованье!

Икона когда-то была прямоугольной. Но потом, вынув из старого прямоугольного гнезда, ее перенесли в другую церковь, где гнезда у иконостаса задуманы и сделаны с полукруглым верхом. Чтобы старая икона подошла к новому гнезду, у нее топором закруглили верхнюю часть, что мы и видим теперь, сидя на прохладной в этот предвечерний час траве черкутинского кладбища.

Приехав домой и положив икону на «операционный стол», чтобы поставить пробу, мы рассуждали более спокойно.

Кладбищенскую церковь построили в 1798 году. В это время нашей иконе закруглили углы и в это же время подновили ее живопись. То, что мы видим на иконе теперь, написано в год строительства церкви.

До этого наша икона стояла в основной Черкутинской церкви, и стояла довольно долго, ведь на старом месте ее не оставили за отсутствием благолепия, перенесли на второстепенное место, на тихое кладбище, в маленькую деревянную церковь. Она и по размерам своим уже не могла подойти для новой большой кирпичной церкви. Она с самого начала задумана мастером и написана для церкви деревянной.

Теперь вопрос в следующем. Когда черкутяне перетянули к себе в село церковь из Горямина, они часть икон оставили старых, горяминских, а часть написали заново. Это бесспорно. Не могло быть новой церкви без новых икон. Бесспорно также, что горяминские иконы они подновили, чтобы привести их к единому стилю со вновь написанными иконами. Спрашивается: которая перед нами из двух возможных икон: горяминская подновленная или черкутинская, написанная вновь? Ответ может дать только химия. Если окажется три слоя живописи, значит, перед нами подлинная горяминская икона. Итак, скорее фланельку, пинцет, стекло, гирьку, пять минут подождать, ватный тампон, скальпель, затаенное дыхание, ни с чем не сравнимые ощущения открытия, проникновения в тайну времени, прикосновения к древности, к старине.

Первая зеленовато-коричневая живопись, живопись 1798 года, сошла легко, и тут мы ничему не удивились. Мы предполагали, мы точно знали, что она уйдет, ибо она даже на первый взгляд не соответствовала ни доске, ни закруглению верхней части доски при помощи грубого топора.

Мы ставили пробу, то есть клали фланелевый прямоугольник так, чтобы одной половиной он лежал на нимбе святого (архангела Гавриила), а другой половиной – на пустом фоне иконы. Когда ушла верхняя живопись (коричневый фон и серебряный нимб), открылись в окошечке синий фон и чистая зеленая краска нимба. Нужно было пробираться дальше, из начала восемнадцатого века к середине семнадцатого. Синева и зелень вскоре поддались нашей химии и остались частью на ватке, частью на острие скальпеля. Под синим фоном оказался зеленый фон, а под зеленым нимбом чистая охра.

Спокойно, спокойно. Мы уже в древнем Горямине, до того еще времени, как у них отобрали церковь. Спокойно. Каждый слой живописи – сто лет. Сейчас мы из середины восемнадцатого – в семнадцатый. Вероятно, мы снимем сейчас последнюю запись и под ней откроется авторский слой, святая святых.

Каждый век писал по-своему. Коричневый фон и серебряный нимб, синий фон и зеленый нимб, зеленый фон и охряной нимб. А как написал сам автор? Лучше всех своих последователей или хуже? Какое сочетание цветов избрал он?

Осторожно начинаем убирать зелень фона. Тоже ведь жалко. Тоже ведь середина семнадцатого столетия. Уберешь, а под ним ничего не окажется. Правда, фланелька наша не велика, это ведь только проба. Если ничего больше не окажется, то придется успокоиться на семнадцатом веке и при реставрации убрать со всей иконы лишь два слоя живописи. Осторожно убираем семнадцатый век. Уходит нежная зелень фона, открывая нам звучную, плотную, чистую охру шестнадцатого века. Что может быть благороднее древней охры, в особенности если она служит фоном и лежит на полях иконы!

Но зато охру семнадцатого века мы будем сейчас безжалостно убирать с нимба. Что она прикрывает собой? Чем написал нимб иконописец в шестнадцатом веке, чтобы он удачно сочетался по колориту с широким и звучным фоном и звучал бы сильнее фона, господствовал бы над ним? Чтобы он соотносился с фоном, как голос певца соотносится с аккомпанементом?

Ждать нам пришлось недолго. Из-под размокшей в растворителе охры ударило нам в глаза нестерпимым блеском плотное, полнозвучное золото.

– Золото, золото!

– Вот оно, вот шестнадцатый век!

– Вот оно, золотишко!

– Золото, братцы, ура! Ура!

На другой день соседка, которая могла услышать, идя мимо окна, наши беспорядочные возгласы, спрашивала у меня при встрече:

– Про какое это вы вчера золото кричали, уж не клад ли нашли?

– Клад, Маруся, клад. Дороже всякого клада!

Года два спустя в одной действующей церкви я увидел несколько небольших одинаковых икон из праздничного чина. Там были: «Преображение», «Рождество», «Сошествие во ад» и «Введение». Иконы не относились к церкви, в которой я их увидел. Они стояли на окне, прислоненные одна к другой, как стоят книги на библиотечной полке. Я попросил эти иконы у священника, и священник, к моему удивлению, сразу же мне их отдал.

– Возьмите. Я вот уж сколько лет собираюсь их повесить, но нужно долбить кирпичную стену, чтобы вделать крючки.

– Откуда они у вас?

– Это я однажды подобрал в Черкутинской церкви па кладбище. Может быть, знаете, небольшая деревянная церковка. Они были последние. Оставался там, правда, рядок икон, но очень высоко, без лестницы не достанешь.

У этих, подаренных мне священником, тоже были стесаны верхние углы, и на каждой из них тоже оказалось по три слоя позднейшей живописи.

Как будто недавно карабкались мы на шаткий иконостас и бродили по хрустящему стеклу, подбирая разные безделушки и страницы, выпавшие из книг. Но и это теперь – история. Церковь на кладбище снесли.

9

Я заехал в райисполком узнать, не совершилось ли где-нибудь в районе очередного закрытия церкви.

Нужно сказать, что последовательность в событиях при этом чаще всего такова. Закрытая церковь стоит некоторое время под замком, может быть для того, чтобы местные жители привыкли к новому положению: церковь не действует, но, с другой стороны, вся она сохраняется в целости, ничего особенного как будто не произошло. У местных богомольцев теплится в это время надежда: может, не разорят, может даже, со временем откроют?

Действительно, я знаю два случая, когда церкви после закрытия оставались нетронутыми в течение многих лет. И хотя случаи эти нетипичны, об одном из них я расскажу.

Есть в Москве улица Стромынка. Была раньше на Руси знаменитая Стромынская дорога. Называется она, оказывается, по большому селу Стромынь. Я как услышал, что есть такое село, так и поехал скорее посмотреть.

Посреди Стромыни стоит кирпичная церковь, обнесенная высокой глухой оградой. По виду я сразу определил, что церковь давно закрыта, но почему-то до сих пор не разорена. У первой попавшейся женщины я спросил, кто хранит ключ и как найти этого человека. Тут-то я и столкнулся с явлением для меня новым и удивительным.

– Нет никакого ключа.

– Этого не может быть. Если нет у прихожан, скажем у бывшего церковного старосты, который продолжает исполнять обязанности сторожа, значит, есть в сельсовете?

– Что толку в сельсоветском ключе. На церкви-то два замка. Один сельсоветский, а другой наш. Ты думаешь, почему церковь цела? Потому что сельсовет без нас не войдет. Только ее закрыли, мы – свой замок.

Я пошел удостовериться и увидел, что не просто войти даже в церковную ограду: вокруг церкви возведен высокий тесовый забор. Издали я разглядел: действительно, на церковных дверях висят два замка. Один маленький, ширпотребовский, который откроет всякий мальчишка, ковырнув гвоздем, другой большой, старинный, замысловатый. Положение сторон сразу представилось мне неравным. Богомолки без сельсовета, пожалуй, если захотят, в церковь войдут, что им стоит отпереть современный замчишко. А вот сельсовет без богомолок войдет едва ли.

Все-таки я решил поискать концы и то у одной женщины, то у другой спрашивал: кто раньше был старостихой, как ее найти. Было очевидно, что я натолкнулся на круговую поруку. То мне говорили, что никакой старосты вообще не было никогда, то говорили, что староста была молодая девка, которая вышла замуж в другую деревню, то говорили, что староста умерла, а ключ спрятала и теперь его никто не может найти. Наконец молодая девушка, скорее всего из приезжих, вероятно зоотехник или медичка, невольно выдала мне стромынских женщин. Она показала мне на дом, в котором живет церковная староста.

Дальше все началось как в комической пьесе. Совпало, что в этот день стромынские богомолки уехали в райцентр хлопотать насчет открытия церкви – очередная, надо полагать, не первая, делегация. Совпало, что ходоки возвратились в село каких-нибудь четверть часа назад, В райцентре им сказали, что приедут и еще раз посмотрят на церковь. И вот я был принят за представителя из района.