Дети в лесу - Беатриче Мазини

– Ну вот, Гранах потерял книгу!

– Я так и знал, что это случится!

– Он ни на что не годен, ни на что!

– Ох уж этот Гранах, курьи мозги!

Тогда Гранах высоко поднимал книгу, потрясая ею, словно драгоценным трофеем, и все хохотали и довольно хлопали в ладоши.

– Да здравствует Гранах, который бережет книгу и не теряет ее!

– Да здравствует Гранах, Капризный Хранитель Книги!

Гранах улыбался и даже казался в этот момент не таким уродливым.

– Вот она, – говорил он, поднимая книгу над головой, как фонарь.

– Осторожней, не порви!

– Скорее давай ее Тому!

Все переносились мыслями в сказку, и на некоторое время вопросы прекращались. Правда, потом, из той же сказки, возникали новые.

– Мне прямо хочется дать вам Лекарство! – говорил иногда Том, не зная, что им всем отвечать. – Чтобы вы хоть немного помолчали.

– Вот еще!

– Мы – Дети в лесу, мы не принимаем лекарств!

– Мы – Дети в лесу, мы все храбрые Мальчики-с-пальчик!

– Как-то раз жили да были Дети в лесу, которые никогда, никогда, никогда не принимали никаких лекарств…

Иногда они играли в новую игру. «Называть» – так она называлась. Игру придумала Нинне и очень этим гордилась. При всякой удобной возможности она первая кричала:

– Играем в «называть»?

Все соглашались. Никто никогда не отказывался, хотя некоторые всю игру молчали.

Играли так: нужно было выбрать какой-то предмет, находящийся поблизости и известный всем, и называть все его возможные характеристики.

– Огонь! – начинал первый.

– Блестящий.

– Блестящий?

– А что, нет?

– Кричащий.

– Красный.

– Желтый.

– И зеленый. Синий. Оранжевый. Черный.

– Черный?

– Когда огонь заканчивается, он черный!

– Веселый.

– Грустный. Иногда, когда я на него смотрю, мне грустно.

– Да ну тебя, он же поет!

– Скрипит.

– Трещит.

– Щелкает.

– Он шумный.

– Пляшет на ветру.

– Счастливый.

– Хороший!

В конце игры почти все оказывалось хорошим. Даже холод, который, против всех расчетов Тома, иногда по вечерам чувствительно кусал детей за голые ноги. К счастью, теперь у них был дом, и можно было лечь рядом, чтобы согреться. Они сбивались вместе, как котята в корзинке, их запахи смешивались; лишь Хана и Том спали в разных концах, сами по себе, укутавшись в покрывала, сплетенные из светотравы еще тогда, когда дети заметили, что погода начинает меняться. Когда играли в «называть», оказывалось, что холод колет, царапает, скрежещет, белый, серый, синий, кусает, хватает, трясет. Он хороший… Хороший? «Ну да, – неожиданно для всех сказал Ноль-Семь, – ведь чтобы согреться, надо сначала почувствовать холод. После холода тепло нравится еще больше».

В конце игры, после водоворота слов, все выглядели ошарашенными, будто слишком долго кружились на одном месте. Многие из этих странных и драгоценных слов уходили, забывались. Но некоторые оставались. И спустя много дней кто-то из малышей вдруг начинал напевать их себе под нос, словно песенку.

Значит, все это было. Она ему не приснилась. Она не была плодом его воображения, порождением усталости, голода или ночных кошмаров, тенью страха, давившего на него в те долгие ночи в Лагере, миллион дней назад.

Это она, маленькая Лу. Ее серые, как пелена дождя, глаза – большие, светящиеся. Отросшие спутанные волосы. Глор принес ее на руках, и она казалась такой маленькой в своей изношенной рубашке никакого цвета, с босыми сбитыми в кровь ногами.

– Это Собак ее нашел, – объяснил Глор. – Он вдруг начал издавать свой звук, ну, как он умеет, и не прекращал, а я ему говорил: «хватит, иди сюда», а он не хотел, и все царапал когтями по земле, и не сходил с места, тогда я подошел и посмотрел получше, и там, под кустом, лежала она – спала. Но когда я ее поднял, она открыла глаза и теперь больше совсем их не закрывает.

– Я знаю ее, – сказал Том. – Я ее знаю.

Орла кивнула. Все остальные посмотрели на него с любопытством – ждали объяснений, но он промолчал.

Она не говорила, маленькая Лу, и, как правильно заметил Глор, никогда не закрывала глаз. Хана вымыла ее, обмакивая кусок ткани в ручей и протирая ссадины и царапины на ее руках и ногах; она намочила ей волосы и попыталась хоть немного их распутать, стараясь при этом не сделать Лу больно; она сняла с нее лохмотья и смастерила ей штанишки из синей в клеточку ткани, найденной в рюкзаке. В этом одеянии малышка напоминала тем, кто мог помнить, куклу-пупса – даже ручки и ножки у нее были такие же крошечные; только в отличие от пупса у Лу можно было пересчитать все ребра.

Ее насильно кормили размятыми плодами, смешанными с медом: Собак, обожавший мед, умел отыскивать заброшенные соты. Хана делала из этой смеси маленькие шарики, подносила их по одному к сухим губам Лу и терпеливо дожидалась едва заметного сосательного движения. Правда, накормить Лу получалось не всегда. Зато она охотно пила: ей давали воду, набранную в свернутый лист, и она пила ее маленькими глотками; казалось, что это приносит ей облегчение, – после каждого глотка глаза ее блестели чуть больше. Она по-прежнему не закрывала их, никогда, даже по ночам. Том, дежуривший у ее лежанки поочередно с Ханой, был в этом уверен. Если, конечно, она не смыкала их в те редкие минуты, когда у него самого глаза начинали гореть от усталости и он ненадолго засыпал.

И вот однажды, без всякого предупреждения, Лу заговорила.

– Я помню тебя, – едва слышно произнесла она.

Ее как раз вынесли из дома, аккуратно положив на ворох свежей травы, который Орла, по своему обыкновению, украсила цветами перед тем, как убежала играть с Нинне. Остальных тоже не было видно – дети давно уже обжились на своей поляне и часто днем разбегались в разные стороны. Том сидел спиной к Лу и плел корзину из веток. При звуке ее голоса он поднял голову, потом обернулся – осторожно, будто боясь спугнуть дикого зверька.

– Я помню тебя, – повторила Лу. Серебристые глаза не блуждали в пустоте, как обычно; она смотрела прямо на него, и в ее взгляде отражались боль и понимание.

– Я тоже, – просто ответил Том. – Ты – маленькая Лу.

– А ты – Том. Том-Два-Раза, так тебя теперь называют. Хорошее имя. Да, хорошее имя, – повторила она, словно подшучивая над ним.

– Где ты была все это время? – спросил он, сам не зная, что именно имеет в виду.

– О, немного здесь, немного там, – легко ответила Лу. – После того как я сбежала из Лагеря, я все время была в лесу. Знаешь, он такой большой и в то же время маленький. В нем никогда не знаешь, где ты, и поэтому кажется, что постоянно находишься в одном и том же месте. Идешь, идешь, а вокруг все время одно и то же: деревья, деревья. И всё. Даже надоедает, – Лу болтала не останавливаясь, будто теперь, обретя голос, спешила наговориться всласть.

– Но как тебе удалось?

– Наверное, так же, как и вам. Хотя вам, похоже, было труднее – вас же много. А я одна, маленькая, меня никто не замечает.

Том растерянно смотрел на нее. Неужели убежать из Лагеря так легко? А он-то думал, что они совершили подвиг. Значит, лес должен быть полон сбежавших детей. Нет, возразил он сам себе. Это невозможно. Она первая, кого они встретили. Если, конечно, другие не…

Словно читая его мысли, Лу сказала:

– Это нелегко. Ни в начале, ни потом. Ты молодец, Том-Два-Раза.

Он хотел спросить у нее еще кое-что. Должен.

– А когда… твои глаза не видят, тогда…

Лу поняла, о чем он.

– Когда я есть, но меня как будто нет? Тогда страшно. Страшно, как… как в кино. Помнишь кино? Как постоянное кино. Кинокинокино, без конца… – и ее губы скривились в болезненной гримасе.

– А что такое «кино»? – послышался голос Орлы.

Том поднял глаза; он даже не заметил, что все вернулись и молча стояли вокруг них. Держались чуть поодаль, но внимательно прислушивались к разговору. Том махнул рукой.

– Я потом объясню.

Лу снова заговорила:

– Когда я не смотрю, я вижу. Вижу разные вещи. Которые были раньше. Вижу ту вещь. Ту, большую. Я всегда ее вижу, – глаза Лу, снова помутнев, стали стеклянными. – Ты помнишь? Ты тоже все помнишь? – пробормотала она.

Том помедлил. Прикусил губу. Опустил глаза. Вздохнул.

– Да, я помню, – наконец произнес он. – Я помню.

Все с изумлением уставились на него. Он никогда этого не говорил.

– А я вот ничего не помню… – воскликнул Гранах, лупя себя кулаком по голове. – В этой уродливой голове ничего нет.

Лу медленно подняла на него глаза, и он замер, словно загипнотизированный ее взглядом. Руки повисли, как плети.

– Ты не виноват. Это Лекарство… Ты помнишь Лекарство?

Кивнули все. Дети хорошо помнили горьковатый вкус таблеток, которые растворялись во рту, ощущение усталости, потом тяжелый сон – избавление от боли, наполнявшей день.

– Его давали, чтобы мы ничего не помнили. Но потом к нему привыкаешь, через какое-то время, – голос Лу был печален. – Я никогда его не принимала, – с гордостью добавила она.