Не бывает прошедшего времени - Виталий Коротич

Что говорят по этому поводу ответственные политические деятели ФРГ? "Никаких оснований для беспокойства".

НАПОМИНАНИЕ. (Из неонацистской гамбургской газеты "Дер штурм".)

"Мы, гамбургские национал-социалисты, обещаем имперскому руководству НСДАП еще упорнее бороться и трудиться над тем, чтобы наша национал-социалистская Германская рабочая партия стала весомым политическим фактором в этом районе. У нас одна цель, начнем с нее: "Гамбург будет коричневым!"

НАПОМИНАНИЕ. (Сообщение корреспондента "Комсомольской правды" из ФРГ.)

"Взяв недавно шпрингеровскую газету "Бильд", я обнаружил на ее первой полосе странное объявление. Читателям газеты предлагалось приобрести памятные медали в честь "павших в боях за родину солдат гитлеровского вермахта"... В объявлении был указан даже номер телефона, по которому можно было заказать эти медали. Я позвонил по нему... Однако в издательстве разговаривать с советским журналистом никто не захотел.

Зато куда более откровенны лидеры правящих в ФРГ партий. Генеральный секретарь ХДС Хайнер Гайслер прямо заявил, что не видит повода "для празднования победы коммунистического социализма над фашизмом". А председатель фракции ХДС/ХСС в западногерманском бундестаге Альфред Дреггер в своем комментарии, опубликованном газетой "Хузумер нахрихтер", был еще менее щепетилен. По его словам, "в конце войны произошла европейская катастрофа - крупнейшая в истории нашего континента".

11

Существует представление о "русском Париже", в который привычно включают все связанное с украинцами, грузинами, армянами и даже цыганами с той же широтой, с какой где-нибудь в азиатской глубинке и сам Париж включается в общее понятие этакой "европейскости", где не учитываются несущественные подробности вроде разницы между шведами, португальцами и жителями острова Сардиния. "Русский Париж" довольно просторен, и в нем всегда можно сыскать уголок по возможностям и вкусу, начиная с ресторанчика "У мамаши Катрин" на Монмартрском холме, где синяя табличка свидетельствует, что в 1815 году благодаря русским казакам здесь возникло первое бистро.

Что же, как очаровательное французское "шер ами" - "милый друг", - с которым помороженные французские солдаты стучали в избы, прося хлебушка, стало основой пренебрежительного русского "шаромыжник", так и "бистро", возникшее из покрикивания торопыг-казаков (я вспоминал об этом), прижилось на парижских вывесках. Есть множество улиц с русскими именами, а самый красивый мост через Сену зовется именем русского царя Александра III и украшен его бронзовыми вензелями, а также корабликом - гербом Парижа - и двуглавой птицей, бывшей некогда имперским русским гербом.

Отношение к реликвии самое современное: разглядывая зеленую спину бронзового Нептуна, простершего руки над Сеной в центре моста Александра III, я увидел на той спине среди иероглифических паутинок и латинских фраз родное "Здесь был Коля" и подумал, что никакие путеводители не поведают всего о следах моих соотечественников во французской столице.

Вот и Виктор позвонил мне с утра, предложив сходить в некое местечко, связанное со следами соотечественников во Франции; уточняя, сказал, что это тихое кафе "Русское аудио", расположенное поблизости.

- Какое это "русское"? - спросил я. - Чье оно?

- Не беспокойся, - сказал Виктор, - я все понимаю. Поверь, будет забавно, так что не бойся...

- А чего мне бояться?

- Сам знаешь, - ответил Виктор. - Я читал, что у вас не любят, когда нынешние советские граждане встречаются с бывшими.

- Это смотря какие нынешние и какие бывшие. А я, как тебе известно...

- Ну ты особ статья. Привилегированная личность, к тебе отношение выработали и враги и друзья.

- Не надо. Ты давно не был в моей стране. Ты ничего про нас не знаешь, а вякаешь, как парижская "Русская мысль".

- Ага, уже читал! - хохотнул в телефоне Виктор. - Газетка что надо! За такие деньги можно бы издавать и что-нибудь поприличнее, тем более в Париже. А то как родственница нью-йоркскому "Новому русскому слову".

- А может, и родственница, - предположил я, - По маме. По той самой матери...

- Ну ладно. - Виктор изменил тему: - Ты пойдешь в "Аудио" или нет?

- Пойду, - решительно согласился я. - Только приду сам, огляжусь вокруг и войду. Как разыскать мне кафе-то?

- Найдешь, - сказал Виктор. - Пройдешь под метро-мостом, и первая улица направо, к Сене.

- Поищу... Поискал и нашел.

Почти сразу же за углом на улице Пондери стоял старый дом с широким окном на первом этаже, разрисованным самоварами и матрешками; все самовары и матрешки были в наушниках. Резная доска над входом несла на себе стилизованную вязь: "Русское аудио". Стена была серой, бетонной, доска сероватой, поэтому, если бы не матрешки в наушниках, я мог бы это "аудио" и не разглядеть.

Впрочем, у входа была еще музыка. Вальс. Знакомый и одновременно чужой вальс; так играют аккордеонисты-нищие в Марселе или в Италии у теплого моря с русалками; в Италии я слыхал их больше, целые ансамбли. Здешний музыкант был слеп, этим, должно быть, объяснялась его неподвижность - седой человек с обращенными к нам щелками незрячих глаз. Время от времени музыкант снимал наплечные аккордеонные ремни и принимался за основное занятие.

Дело в том, что слепой торговал главным образом лотерейными билетами. Музыка должна была привлекать покупателей счастья, не больше. Не знаю, что можно было выиграть в тех лотереях, но слепой не вызывал мыслей о выигрыше. Он взывал из темноты к нам, существующим в отчужденном от него мире, и предлагал рискнуть в игре, которая самому ему была не нужна. У музыканта было лицо мудреца (как у большинства слепых; а глухие в большинстве своем выглядят почему-то рассеянными, простачками). Я всегда жалел слепых и симпатизировал им, насколько интеллигент может и должен симпатизировать существам беззащитным. В Париже слепому сочувствуешь особенно, потому что в этом городе есть на что поглядеть. Слепой сидел на стуле с высокой спинкой; зеленая, какого-то полувоенного фасона рубаха и серебристо-черная борода делали его выразительным цветным пятном на фоне серой стенки "Русского аудио". Со времен войны я уже не видел слепых с аккордеонами под вывесками, начертанными кириллицей. Я прочел вертикальную надпись на инструменте - "Вельтмейстер", и снова сдвинулись времена, и Париж отодвинулся, потому что я уже видел такой аккордеон в детстве. Только тогда аккордеонист был зрячим и не торговал лотерейными билетами ввиду отсутствия лотерей.

...Это было там, у травы, в том городе, в том времени. Виктор тоже должен был бы вспомнить. Я решил обождать его здесь, у входа: под музыку ожидается веселей. Почти под всякую музыку.

У нашего киевского подъезда на траве часто бывало весело. Что бы ни происходило. И, как надлежит, всякое веселье срасталось с музыкой.

Но однажды пришел кобзарь, странствующий певец. Во время оккупации, будто из глубин истории, возникли слепые странствующие певцы с огромными (как тогда казалось) бандурами, заброшенными за спину. Бывали еще странствующие скрипачи, были странствующие аккордеонисты, один из них с "Вельтмейстером", но бандуристы запомнились больше всего. Иногда, как положено, кобзари были слепы, и с ними ходили мальчишки-поводыри или молчаливые женщины в запыленных широких юбках. Но тот, про которого вспомнилось, кобзарь (так, обобщая, звали всех странствующих певцов с бандурами) был зрячий и красивый. Он добыл из мешка, висевшего через плечо, складной стульчик и начал не спеша расчехлять бандуру.

- Тю! - сказал Колька, как обычно возникший у нас во дворе, едва создалась ситуация, хоть отдаленно похожая на редкостную. - Расчехляет бандуру, будто пулемет. Видали?

Колька, как и все мы, нагляделся на пулеметы; бандур мы видали поменьше.

Кобзарь перестал расстегивать пуговички на бандурной одежде и медленно остановил взгляд на Кольке. У него был тяжелый, проникновенный взгляд человека, привыкшего командовать и не любящего, когда вслух обсуждают его решения. Поскольку мы втроем - Виктор, Николай и я - разглядывали певца неагрессивно, с откровеннейшим любопытством и это не грозило тому никакими неприятностями, он опустил взгляд и достал бандуру из чехла. Это был не очень старый инструмент, даже еще не темный, не было на нем и заметных следов от ударов или царапин, что для кобзарского инструмента считалось почти обязательным и порождало специфический хрипловатый голос таких бандур.

А люди тем временем повыходили из подъездов и столпились вокруг лужайки, трава эта владела притягательной силой: коль кто-то приходил с миссией по-настоящему важной, он непременно останавливался на траве. Так что вполне естественно было, что человек с бандурой запел именно здесь. И песню он запел всем известную: про Галю, обманутую казаками и увезенную куда-то. Тогда, в сорок втором, песню пели по-другому, изменяя слова, грустя по сотням: тысяч Галь, которых прямо из уличных облав гнали на вокзал и увозили в Германию. Гали должны были там работать и первыми узнавали уготованное славянам рабство.