Третья мировая Баси Соломоновны - Василий Аксенов

— Как это, играть в города? — спросила мадмуазель Фарин.

— Очень просто, — сказал я. — Архангельск — Кострома — Актюбинск — Калуга — Альметьевск — Кинешма — Ачинск — Караганда…

— Мы не умеем играть в города, — сказала одна из них, — иди, предложи еще кому-нибудь…

«Что тут уметь, — подумал я, отходя, — любой дурак умеет».

В вагоне электрички я первое время бесцельно слонялся из конца в конец. Все эти студентки мне уже осточертели, я их тихо ненавидел. Во-первых, они смеялись, когда я захотел написать отзыв для Пикассо. Откуда я мог знать, что он уже умер? В известность об этом меня никто не поставил. Во-вторых, ни одна из них не хотела играть в города. В-третьих, все они говорили о какой-то ерунде. Устав ходить вдоль скамеек, я сел на свободное место, напротив девушки, задумчиво смотревшей в окно.

— Скажи, — спросила она, — ты хочешь стать летчиком?

— Нет, — грубо ответил я, — не хочу!

— А мы с Маринкой, — кивнула на подругу, — думаем, что это самые смелые люди на свете. И все летчики нам нравятся. Наверно, мы — глупые девчонки…

Эти слова поставили меня в тупик. Всю оставшуюся часть пути я над ними размышлял. Что такого она нашла в этих летчиках? Может быть, летчики нравятся ей потому, что рискуют жизнью, когда поднимаются в небо. И еще потому, что у них красивая форма.

Но ведь есть более опасные профессии. Например, пожарник. Все-таки летчик поднимается в воздух вместе с пассажирами, и общий риск делится на количество людей в самолете. Вместе им уже не так страшно. А пожарник идет в огонь один, куда никакие пассажиры никогда за ним не пойдут. Следовательно, пожарник рискует гораздо больше, чем летчик. И у него тоже есть форма. Но она почему-то не говорит, что пожарники ей нравятся и что они — самые смелые. Наверно, она и вправду глупая, если сама в этом признается. А жаль, что Пикассо не нарисовал пожарника. Интересно, как бы это у него получилось?

Занятый своими мыслями, я краем уха умудрялся слушать разговор отца и Ольги Степановны, сидевших позади.

— Выходя из музея, — говорила Ольга Степановна, — я увидела у дверей симпатичного молодого человека. Стала соображать, где же раньше видела эту рожу. Замешкалась, поскользнулась и упала. Он помог мне подняться. У меня было такое чувство, что он сопровождал нас до Москвы. А до этого иногда встречала его утром, когда шла в институт. Я иду на работу, и он идет на работу в свой переулок. Треснулась я бедром не слабо, до сих пор болит.

— Поделом вам, — заявил отец, — не будете засматриваться на молодых людей.

— Как бы у Мари не было неприятностей из-за ее несанкционированной встречи, — озабоченно сказала Ольга Степановна.

— Да, — ответил отец, — надо было в письменной форме испросить разрешение у декана. Ведь он — глава факультета. Она же так не сделала. Это — дерзость! Неуважение к его почтенной должности. Как вы полагаете?

— Натурально, дерзость, — поддержала Ольга Степановна. — Белый эмигрант выучил дерзить.

— Но есть смягчающее обстоятельство, — напомнил отец. — Она выполнила свое обещание: вернулась вместе со всеми.

— Я дала ей достаточно времени, — удовлетворенно сказала Ольга Степановна, — чтобы она выполнила все свои обещания.

Когда электричка подошла к перрону, было уже темно. Студентки, Ольга Степановна и мадмуазель Фарин сели в автобус и поехали в общежитие, а мы поймали такси и отправились домой. Дома родители стали разбирать сумки, а я взял с полки энциклопедический словарь 1953 года издания и нашел там фамилию Пикассо. Пабло Пикассо, сообщал словарь, известный художник и общественный деятель, член коммунистической партии Франции. Его рисунок «Голубь мира» стал эмблемой международной организации ЮНЕСКО. Художественному творчеству Пикассо присущ формализм, крайний индивидуализм, поэтому оно остается чуждым широким массам трудящихся.

Зачем же мадмуазель Фарин, думал я, потащила за собой пятьдесят студенток, если его творчество чуждо трудящимся. Конечно, студентки не трудящиеся, а учащиеся, но чему же они, по ее мнению, могли на этой экскурсии научиться, какой урок для себя извлечь?

— Зачем ему устроили выставку, раз его творчество чуждо? — спросил я отца.

— Эти сведения, — ответил он, посмотрев на словарь, — устарели в момент публикации.

Все было непонятно в тот день. Почему сведенья устаревают в момент публикации? Зачем писать отзывы, которые никто не прочтет? Почему на портрете молодого человека только круги и стрелы? Кто был тот загадочный молодой человек, который стоял на выходе из музея? Почему Ольга Степановна поскользнулась и упала, когда его увидела? Зачем она перенесла отъезд на полтора часа? Отчего летчики нравятся больше пожарников? Кто такой компатриот? Куда все-таки исчезала мадмуазель Фарин? Почему она, в отличие от всех остальных, не купила никакой еды? Может быть, она ничего не ест? Тогда зачем ей сковородка и эмалированная кастрюля? Ответов на эти вопросы у меня не было.

— Понравился тебе Пикассо? — спросила мама после того, как мясо и апельсины были уложены в холодильник.

— Ну, — неопределенно ответил я, — это непростой художник.

Михаил Фридман

МИФ ВЕЧНОГО НЕПРОЩЕНИЯ

Белые стены палаты академической больницы чуть приметно порозовели. За кремовыми шторами лучи утреннего солнца старательно искали способ в нее проникнуть. Наконец тепленькая золотая полоска нащупала лазейку меж портьер и щекочущим лезвием дотянулась до изголовья постели, на которой спал старик. Тот, сразу открыв глаза, от луча отпрянул и сел, чтобы оказаться подальше от опасного соседства. Увы, он забыл, что резкие движения ему противопоказаны. Золотистое лезвие мигом впилось в правое полушарие, разбудив самые потаенные недра боли. Старик с каким-то детским отчаянием взвыл — внезапный переход от забытья к рвущей боли был ужасен. Лицо многое в жизни претерпевшего старого человека стало похоже на маску Квазимодо — правильные в общем черты перекосились. Дрожащая рука потянулась было к кнопке вызова, но тут же бессильно повисла: будильник на тумбочке показывал девять часов — близился обход.

Сквозь седые, все еще густые пряди больной принялся истово массировать правую часть головы, пытаясь вспомнить, что стало причиной запрещенного медиками резкого движения, но так и не вспомнил. Кто-то с беспощадностью ката упорно вколачивал в его череп белые от пламени гвозди, раздиравшие надвое не только мозг, но и раскалывавшие черепную коробку. Неужто изъеденное метастазами правое полушарие еще что-то соображало или за двоих трудилось только левое?

И левое это вдруг вспомнило роковой вопрос, которым он в последние месяцы себя изводил. Повергался ли по утрам в мир нестерпимой боли тот другой тоже? Неужели такие же добела раскаленные гвозди уходили и в его серое вещество, породившее столько роковых идей и химер? «Иначе быть не могло!» — в который раз отвечал он сам себе — у него была эта же безжалостная болезнь, крупицу за крупицей пожиравшая бесценное достояние человека, которым Провидение пытается осознать самое себя.

«Нет, нет, нет!» — вопила боль из закоулков обреченного мозга — он не мог страдать так же, сходить с ума от раскаленных этих гвоздей, от рвотных головокружений, от невыносимых сновидений. Он извелся от мук куда более страшных, его раскаленные гвозди были длиннее, головокружения нестерпимее, галлюцинации — чудовищней. У него ведь не было того, другого, который есть у меня. Он не мог, не должен был изведать это спасительное для меня чувство торжествующей наперекор всему справедливости, праведности непрощения!

Старик не заметил, как отвлеченная мыслями боль несколько поумерилась. Когда в палату вошел окруженный ассистентами заведующий отделением и самым обыденным голосом спросил: «Ну-с, как у нас дела?», старик заговорщически, как ему самому показалось, улыбнулся и бодро ответил:

— Ничего, спасибо, профессор. Все терпимо. Все вполне терпимо…

После завтрака в наглухо зашторенной палате полагался короткий перерыв, а затем — процедуры. Но укладываться не хотелось — в теле оставалась опаска: вдруг задремлешь и опять боль…

Внезапно приотворилась дверь, и в палату торопливо вошел профессор. По сравнению с пациентом он выглядел чуть ли не карликом — поджарым коротконогим узкоплечим затворником, хотя осунувшееся, слегка помеченное желтизной лицо излучало особое мужество, свойственное разве что тем, кто наблюдал не один десяток страдальческих кончин, мучительно ощущая при этом собственное бессилие.

Старик относился к нему уважительно — ему импонировала суровая прямота коротенького человека, добротность его знаний — причем не только нейрохирурга, но и нейропсихолога. И еще — готовность прибегнуть ко всем дозволенным, а то и недозволенным средствам, лишь бы сломить неумолимого противника или хотя бы с честью выйти из проигранного боя, оставив обреченную жертву лицом к лицу со смертью.