Убийство царской семьи. Полная версия - Николай Соколов

Наконец родился сын. Достигнут был венец желаний. Но какой же был удар для Императрицы, когда она узнала, что ее сын – гемофилик!..

Эта болезнь, почти неизвестная у нас в России, очень известна некоторым кантонам Швейцарии: там от нее вымирают деревни.

В роду Императрицы от нее погибли ее дядя, ее брат и ее два племянника. Сердце матери должно было страдать от материнской жалости к ребенку. Но она должна была вдвойне страдать от сознания, что это она, которая так хотела его, с таким напряжением ждала, причина его страданий, так как это она передала ему ужасную болезнь.

Ребенок был очень подвижен, очень резв. Какой бы ни был за ним надзор, нельзя было заранее рассчитать и предусмотреть каждый его шаг. Но то, что без всяких последствий проходило каждому здоровому ребенку, ежеминутно могло убить его. Малейшая неосторожность, ничтожный ушиб, незначительная травма – и он может погибнуть; он – столь долгожданный, так ей необходимый, единственный!..

Во что превратилась жизнь Императрицы после рождения сына?

Жильяр показывает: “Она отлично знала, что смерть может наступить от этой болезни каждую минуту, при малейшей неосторожности Алексея, которая даром пройдет каждому другому. Если он подходил к ней двадцать раз в день, то не было случая, чтобы она его не поцеловала, когда он, подойдя к ней, уходил от нее. Я понимал, что она каждый раз, прощаясь с ним, боялась не увидеть его более”.

Первые годы супружеской жизни не дали ей покоя, потому что они полны были напряженного ожидания и горьких разочарований. Эти чувства заменил постоянный страх потерять единственного сына.

Все эти переживания на пространстве целых лет могли бы сломить и здорового человека. Но может ли быть признана здоровой женщина, дающая жизнь гемофилику?

Нося в своем организме наследственное болезненное начало, она всей брачной жизнью была поставлена в необходимость болезненного страдания. Конечно, все это существовало до рождения сына. После же его рождения ее истерия стала выпуклым фактом.

Аномальное сознание своего “я”, навязчивость идей, чрезмерное волевое напряжение, раздражительность, частая смена настроений, нетерпимость к чужому мнению – все это было налицо.

Ее камер-юнгфера Занотти показывает: “С Государыней я прожила всю мою жизнь. Я ее хорошо знаю, люблю. Мне кажется, что Государыня в последнее время была больна… Государыня была больна, как мне кажется, истерией. Она в последние годы была не такая, какой она была раньше… Чем именно питалась истеричность Императрицы, я не могу Вам сказать. Может быть, у нее была какая-либо женская болезнь. Что-то такое у нее было в этом отношении. Об этом могли бы сказать доктора Драницин и Фишер, лечившие Императрицу. Несколько лет тому назад Императрица, жаловавшаяся на сердце, была в Наугейме и обращалась к врачу Гротте. Гротте не нашел у нее сердечной болезни. Как мне кажется, он нашел у нее нервные страдания и требовал совершенно иного режима. То же самое находил потом у Ее Величества и Фишер. Он даже делал тайный доклад Императору по поводу болезни Императрицы. Фишер предсказал с буквальной точностью то, что потом стало делаться с Государыней. Именно он указывал на лечение не сердца, которое, очевидно, было здорово у нее, а ее нервной системы. Но Императрица узнала о таком докладе Фишера. Он был устранен и призван Боткин. Это было желание и ее, и Вырубовой. Боткин и стал ее врачом. Императрица и стала жить так, как, собственно, ей не следовало бы жить, а как ей хотелось. Сердце ее было, вероятно, здорово. Наблюдая ее, я удивлялась одному: находится она среди людей ей приятных, она делает положительно все и совершенно не чувствует болезни сердца; не нравится ей обстановка данной минуты, не по ней что-нибудь говорится, делается, она начинает жаловаться на сердце. Считая сердце больным, она довольно значительную часть дня лежала. Я бы сказала, что в последнее время она большую часть дня проводила в лежании, считая сердце больным. На опасные последствия этого и указывал именно Фишер… Она была в последние годы нетерпимой к чужому мнению, которое было несогласно с ее мнением. Таких мнений, которые были не согласны с ее взглядами, она не выносила. Ей было очень неприятно слушать такие мнения… Вообще я скажу, что в последние годы свое “я” она чувствовала непогрешимым, обязательным для всех. Кто не согласны были с ее “я”, должны были удаляться от нее”.

Случилось самое опасное: Императрица не подчинилась авторитету науки и в своей болезненной самоуверенности вздумала подчинить авторитет науки своей больной воле. Я отдаю должное доктору Евгению Сергеевичу Боткину. Джентльменски благородный, он доказал свою глубокую преданность царской семье своей смертью. Но я не могу не признать, что он не обладал ни достаточной волей, ни достаточным авторитетом, чтобы взять в свои руки больного человека. Не врач победил его, а наоборот: этот больной человек победил врача. Сама судьба не благоприятствовала Государыне. Отдав всего себя царской семье, Боткин нажил драму в своей личной семье и оказался одинок. Страдая, он нашел себе облегчение в личности Императрицы, пробудившей в нем религиозное настроение.

В конце концов вынужден был признать правду и Боткин. В период царскосельского заключения он вышел однажды из комнаты Императрицы в сильно подавленном состоянии и пришел в комнату Жильяра. Тот спросил его, что с ним. Боткин не отвечал, задумался, а затем сказал вслух: “Теперь я, как врач, не могу считать Ее Величество вполне нормальной”.

Отход людей, душевная пустота – неизбежные последствия болезненных переживаний Императрицы. Так это и было. Семья, где ей принадлежала руководящая роль, замкнулась в сфере узких семейных интересов, уйдя в последнее время даже от родственных отношений.

Многие свидетели, не задумываясь над тем, что они видели, говорят, что семья давала взаимное полное удовлетворение друг другу. Я не верю в это и думаю, что такая удовлетворенность была мнимой и менее всего она была характерна для Императрицы.

Ее мятежная душа, мужской склад ее ума вряд ли могли позволить ей удовлетворяться полностью жизнью семьи. С самых ранних лет своей жизни она была религиозна. Я не знаю, где был скрыт этот источник ее души. Быть может, потеря матери, когда она осталась совсем маленьким ребенком, надломила ее душу. Но мистически она была настроена давно. Мало-помалу, постепенно она вся ушла в эту область, и здесь, в одиночестве души, она стала видеть весь смысл жизни, строя на началах религии все свои принципы.

Этими настроениями она заражала других. Их не избежал прежде всего сам Государь. Свидетели подметили это и говорят, что его религиозное настроение стало гораздо более заметно в последние годы, чем раньше.

Я уже говорил про Боткина. Но наиболее характерно это явление у Гендриковой.

Потеряв мать, молодая девушка беседует в своем дневнике с душой покойной и говорит себе самой от ее имени: “Ты видишь, как ты боялась этого ужасного следования за моим гробом, и я облегчила тебе это, я дала тебе почувствовать (то, о чем ты молилась), что я с тобою, и душу твою наполнил такой мир, что ты можешь только благодарить меня и говорить, что то, что ты чувствуешь, слишком хорошо и свято, что ты этого даже недостойна. Так же, как и в минуту моей смерти, когда ты почувствовала, будто я на минуту подняла тебя от земли с собою и дала тебе ощутить хоть малую долю того блаженства, которого я достигла (всего достигнуть мы, оставшиеся на земле, не в силах, этот свет бы нас ослепил). Но всегда нельзя испытывать эти блаженные чувства”.

Графиня вверяет дневнику свои мысли и чувства после смерти ее матери. “…И я почувствовала, что надо ей улыбнуться, а не плакать, чтобы не препятствовать душе ее вернуться туда, куда она давно стремилась… Радость моя, помоги мне не чувствовать такое равнодушие к окружающей жизни, внеси в душу мою твою любовь ко всем. И избави меня от раздражения, научи меня совершенствоваться, чтобы приблизиться к Богу и к тебе”.

Сравнивая этот дневник графини с письмами к ней Императрицы, я вижу в нем не графиню Гендрикову, а Государыню Императрицу Александру Федоровну: это не только ее мысли, но и ее слова, ее выражения.

Сюда, конечно, к религии, обратилась она, когда поняла, что жизнь ее надломлена, что ее сын гемофилик.

Наука облегчала страдания мальчика, но она не могла устранить их и избавить ее самое от вечного напряжения страха: увидеть сына внезапно мертвым.

Она обратилась к Богу и стала искать в молитве то, чего не давала наука. О чем могла молиться она? Ее экзальтированная вера, порывистая властность ее натуры, любовь к сыну – все заставляло ее молить у Бога исцеления ему, полного излечения.

Ее молитва не дала этого. Продолжалась его болезнь и опасные кризисы. Продолжались и ее мучения. Я не знаю, к чему пришел бы другой человек в ее положении. Быть может, в гордыне души своей он пришел бы к неверию. Она не пришла к этому. Ее искренняя вера и ее созерцательно-рассуждающий ум повели ее по иному пути: я недостойна милости Бога. По моей молитве Он не хочет мне дать свою благодать и исцелить моего сына.