Собрание сочинений в пяти томах (шести книгах). Т.1 - Сергей Толстой

— Ты что тут на сквозняках? Марш к Аксюше! — Дверь открылась, и с лестницы Вера вошла. — Простудишься, глупый мальчишка!

Но мне уже все теперь ясно: оттуда, снизу, по лестнице, вместе с волною прохладного воздуха, хлынул вполне несомненный рождественский запах. Уходя в комнаты, я, забыв осторожность, скашиваю глаза на дверь и тяну в себя носом…

— Ты что это нюхаешь? Э, милый мой (это «Э, милый мой» она произносит совсем как отец), елкой пахнет? Так можешь не беспокоиться попусту. Веток в дом Пелагея сейчас принесла для растопки печей, а что касается елки, так ты сам виноват, если елки не будет. Аксюша! Что он слоняется по коридору? Пусть сидит у тебя, чем-нибудь подзаймется. Ему уже скоро и спать. Там с мороза носили дрова и холод везде напустили.

«…Ты сам виноват, если елки не будет…» Что это значит? Что, может, и будет? Или «если не будет» надо понять как определенное утверждение, как «виноват, что не будет», и, значит, уже решено… никто ведь не скажет… и запах как будто слабее… Наверное, и в самом деле…

Поворочавшись, я засыпаю. Не вижу, не слышу ничего, кроме снов. А в доме жизнь продолжается. Все собрались в кабинете отца. Пришел из флигеля брат его — дядя Сережа. Кто-то подъехал со звоном бубенчиков — пара стоит у крыльца. Это тетка отца — старуха Козлова, с дочерью — тоже мне теткой — тетей Диной. Их маленькое именьице Марусино всего в шести верстах от нашего. Что-то развертывается. Достали ящики с бусами яркими и с шарами серебряными и золотыми, хлопушки, орехи и картонажи. Вера подклеивает и подкрашивает что-то. Папа ярко-красною краской красит только что сделанные им из папье-маше мухоморы, они в зеленом мху будут стоять у подножия елки… Неожиданно снова на лестнице чьи-то шаги. Стремительно дверь отворяется, всех обдавая потоком холодного воздуха. Кока! Счастливый ветер срывает всех с мест и крутит по комнате. Звучат поцелуи, прерывистые восклицанья. Еще пахнет чем-то чужим темно-зеленое сукно его мундира, чем-то полковым или железнодорожным.

Ну а Ваня? И Ваня приехал. Вернее, он едет еще. Он остался в вагоне с вещами и приедет со станции. Кока же, уговорив его не препятствовать, выпрыгнул в снег на каком-то повороте, где поезд свой ход замедляет, и прибежал бегом кратчайшей дорогой — не терпелось скорее увидеть своих.

Как всегда, с появленьем Коки весь дом оживает. Преображенные лица начинают светиться откуда-то изнутри. Вот и Ваня — высокий, красивый. Красивее Коки, но такого огня, оживленья такого в нем нет. Оба очень между собою похожи. «Беленькие» — оба блондины или, скорее, светлые шатены, остальные двое — Вера и Леша — те «черненькие», темные, оба шатены. Подразделенье такое за ними упрочено с детства. Ваня спокойный, задумчивый, ласково-мягкий. Мне уделяет внимания он больше, чем кто-либо из братьев. За что его я очень люблю. Но Кока — это другое, особое. Правда, мне не часто приходится видеть его, но зато его присутствие так ощутимо сказывается на всех взрослых, что и я это чувствую. Даже если в данную минуту и нет его в комнате, если он где-то внизу, в саду, в поле — все равно, — в нашем доме присутствует радость. И все-таки мало приходится видеть его — так он торопится в эти недолгие наезды везде побывать и всюду поспеть. Если лето — охота, купанье, сад, скотный двор, сенокос. Да и если зима, как сейчас, — то же самое, в сущности: только что был и куда-то исчез. Минута — и нет его. Где он? Не знает никто. То ли забежал он к Аксюше узнать, как живет, что читает, и подарок — на платье или брошь с большим аметистом — вручить. Ведь недавно же был ее день рождения. Или где-нибудь, стоя под деревом с поваром, он обсуждает искусство приготовления трубочек со сливками, пирожного, с детства любимого им. Или он навестил Мадемуазель, или просто разговорился с кем-нибудь из старой прислуги. Ведь все его любят. Иначе, наверное, просто нельзя. Всех он помнит, всем что-нибудь привез, сообразно вкусам и нуждам. И с каждым ему интересно, и чувствуют все — интерес этот в нем непритворный. Впрочем, разве в нем что-либо притворное есть? Открытый, простой и веселый характер. Такому не хватит и времени для каких-нибудь поз, для какой-то рисовки. С детства такой он, и с детства отцу доставлял беспокойства больше, чем все остальные, вместе взятые. Это беспокойство с годами отнюдь не прошло, не уменьшилось даже. Скорее, напротив. И почему бы? Он искренен, предан, послушен. Ни тайн, ни фальши, ни лжи. Но в отце все живее сознанье, как трудно для старшего сына вступление в жизнь и как будет трудно в дальнейшем. Да, он не умеет кривить — компромиссы во всем ему чужды. Но плохо ли это? Конечно, неплохо — таким и следует быть. И все ж таки, в этом все дело. Он не сделает ничего нечестного, непорядочного, но и другие, младшие, тоже не сделают. Однако там, где они лишь неодобрительно промолчат, он скажет, где они уйдут, чтобы не видеть и не принимать участия, там он останется, чтобы требовать уважения к своей точке зрения, к своим убеждениям и правилам. Если отец нетерпим в вопросах долга, морали, религии, совести — Кока еще нетерпимее. Если отец бывает резок и прям, то в сыне эта прямота и резкость проявляются еще острее, иногда и просто от недостаточного знания жизни и ее условий. Да и не все и не всюду согласятся признать за ним право на это…

Только недавно, в период выпускных экзаменов, в училище произошла с ним неприятная история, которая могла ему обойтись дорого. Уже произведенные в офицеры старшие товарищи как-то вечером решили над ним подшутить, мишенью избрав его религиозное чувство. Распахнув дверь в темную комнату, в которой он только что лег спать, двое вошли с большими шандалами, тогда как третий, стоявший посередине в заколотой на груди простыне, подняв над головой какую-то посудину, что-то возглашал, имитируя выход церковный со святыми дарами. Все бывшие в комнате рассмеялись, кроме Коки. Прежде чем кто-нибудь сообразил, что случилось, он, подскочив, рубанул крест-накрест ладонью и вышиб свечи с обоих шандалов. Свечи погасли. Звук резких ударов восприняли многие как пощечины. Потребовали извинений. Извиняться же он наотрез отказался, настаивая на том, что ему самому полагаются извинения со стороны старших чином и возрастом. Весть об этом случае распространилась, дошла до начальства, и замять его было не так-то легко. Еле-еле противников кое-как помирили, чтобы не портить им всем репутаций…

Выбор полка для сыновей решался отцом. Из всех гвардейских полков наименее, кажется, популярным в салонах либерального Петербурга был Семеновский. После девятьсот пятого года, когда этот полк под командованием генерала Мина был брошен в Москве на усмирение восставших рабочих, многие считали, что полк запятнал себя несмываемым позором. Были дома, где семеновцев просто не принимали. Именно это и оказало решающее влияние на выбор отцом этого полка для его сыновей.

При его твердых монархических взглядах, которые не только не собирались считаться, но нарочито шли против течения, вразрез с мнением тех, кто был раз навсегда заклеймен «петербургской гнилью», словом, кругов, в которых зрело сочувствие к надвигавшейся революции, такое решение было естественным. Он не колебался в своих убеждениях, во всем, что считал он единственно правильным. Сколько связей родства, многолетней испытанной дружбы было им порвано разом на почве тех или иных принципиальных разногласий. «Помазанник плох? Ну и что же из этого? — так говорил он. — Положим, что так, что из этого следует? По-моему, только лишь то, что дворянство обязано еще сплоченнее помогать ему укреплять, а не расшатывать трон, авторитет и престиж. А хихикать из-за угла, по-хамски тыча пальцами в слабость его, — лакейство гнуснейшее. Идти в лагерь врагов, обнаруживая перед ними свою нерешительность, свое равнодушие, свои колебания — предательство. Ну конечно, они-то будут вам рады, в вашей слабости сила их! Или к тем белоручкам примкнуть, что хотят сохранить свои все привилегии, умывая руки, критикуя все со стороны и пальцем о палец не ударяя, чтобы что-то пытаться наладить. Отсидеться же им не удастся. Их вышвырнут всех, и вас с ними вместе…»

Так он думал и так говорил, и так воспитывал сыновей, сумев и теперь для них, уже взрослых, оставаться все тем же непререкаемым авторитетом.

Но он был слишком умен, чтоб не видеть и не замечать того, чего нельзя было не видеть, нельзя не заметить. И если бы под его мировоззрением не было религиозной основы, оно пошатнулось бы. Но царь для него был прежде, главнее всего — помазанник Божий. И в качестве такового он не подлежал и не должен был подлежать никакой критике.

Точно так же и сам отец всем нам — от старшего Коки до самого младшего члена семьи — до меня — был таким же главой и единодержавным властителем действий и мыслей. По нему проверялось их качество, прямизна, соответствие тем идеалам, которые от дедов и прадедов род нес внукам и правнукам.