Собрание сочинений в пяти томах (шести книгах). Т.1 - Сергей Толстой

— Хорошо! Знаешь, папочка, Степан Егорович тебе удался замечательно. А крестьяне? Живые. Как же помнит добро наш народ! Вот солдаты, они, в конце концов, то же самое… И чем больше я их узнаю, тем больше, кажется мне, понимаю…

— Очень рад я, мой друг, что отметил ты главное. В этих главах мне и хотелось как раз изложить то, что бабушка Анна Николаевна Козлова рассказывала мне о своем прадеде и о чем сам он в кратком письме сообщал брату. Письмо, как ты знаешь, у нас сохранилось. Хотелось не только лишь потому, что события и время сами по себе интересны, но и оттого, что в них особенно ярко проявился один из великих законов нашей жизни. Я пытался показать на этом примере, что и зло, и добро не умирают. И то, и другое оставляет свой след, не всегда, может быть, столь отчетливый, как в этом случае, но и то, и другое, посеянным будучи, непременно приносит плоды. Знать должны вы: ничто из всего, что мы делаем, не пропадает, за все мы ответственны друг перед другом и перед другими людьми, перед всеми — тут как бы круговая порука всего человечества…

И тотчас, меняя нравоучительный тон на улыбку, под которой сквозит легкое раздражение от промелькнувшей внезапно мысли, заканчивает:

— А то, что вот я не могу допроситься, чтобы Ваня вырезал и вставил новое стекло вместо того, что разбито на этом портрете, мне показывает, что он еще это не понимает. А право, пора бы…

— Да, папочка, я не забыл… я смотрел… у тебя же нет таких стекол. Я сделаю завтра же…

— Ведь если сам я возьмусь, так найду же и сделаю. Значит, найдешь точно так же и ты, если только захочешь. Ты же не гость, не чужой в этом доме.

Помолчав, отец сажает на нос свое пенсне в тонкой черной оправе и, взяв новый лист, лишь вчера отпечатанный Верой на старенькой нашей машинке, читает другую главу.

«…Надо Вам сказать, величественна и обворожительна была Матушка La Grande Impératrice[11]», — этими словами начинается глава. Их говорит поэт Федор Глинка[12]. Отец хорошо знал его уже глубоким стариком, вот таким, каков он здесь на фотографии. Детские годы его проходили при Екатерине. Герой Отечественной войны 1812 года, участник Декабрьского бунта, он умер за год до убийства Александра II. Живая история… Рассказ записан с его слов, и глава посвящена детской дружбе его с прадедом Кротковым. Оба они были в числе пажей Екатерины. И на склоне своей долгой жизни, разгладив сеть мелких морщинок, избороздивших бритое добродушное лицо, он, достав из заветной шкатулки ажурную ленточку — обрывок дамского носового платка, им хранимый всю жизнь, — вспоминал давно прошедшие годы…

…Дворцовая анфилада. Утро. Всюду искрится солнечный свет. Он отражается в натертых паркетах, в больших зеркалах, в хрустальных подвесках, дрожащих под люстрами, в лицах золотощеких амуров на фигурном плафоне, в золотых рамах картин Лагренэ и Каравака[13]. Стая резвых мальчишек в атласных камзолах с кружевными жабо, в белых чулках и ботиночках с пряжками — это пажи императрицы. Дежурят они во дворце. Строжайший регламент предписывает им в этот утренний час соблюдать тишину… А какая же тут тишина, если веселое утреннее солнце побуждает смеяться и прыгать, подстрекает к шалостям и беготне. Рослый не по летам Коля Кротков рассмешил чем-то миниатюрного и самого младшего Федора, и тот еле удерживается, чтобы не фыркнуть. В это время кто-то еще, разбежавшись на носках, хватает Глинку неожиданно за плечи и хочет перескочить через него, как при игре в чехарду. Федор скользит на вощеном паркете и падает; не удержавшись, падает и тот, другой. А высокие двустворчатые двери на половину императрицы распахиваются настежь. Оба мальчика, багрово-красные, едва успевают вскочить на ноги и оправить смятую одежду. Входит Екатерина. Она в белом пеньюаре, в чепце. Сдержав улыбку при виде смущения застигнутых ею врасплох мальчишек, она укоризненно качает головой: «Что это у вас сегодня, господа, так шумно? Вот смотрите, нажалуюсь я кому следует, как вы тут на дежурстве себя проявляете…» И поднятый тонкий мизинец грозит вразумительно, а голубые глаза смеются им вовсе не строго, и оброненный кружевной платочек, плавно паря, опускается вниз на паркет. «Господа», сталкиваясь лбами, ныряют, каждому хочется успеть раньше других поднять носовой тот платочек, но ласковый жест отводит его от царицы.

— Можете оставить себе, только, чур, мне не ссориться; как хотите делите, но чтобы без драки, — и она исчезает, пройдя мимо застывших в молчанье почтительном юных пажей. Платочек тут же разорван и поделен между всеми. Эти тонкие обрывочки навсегда остаются памятью об этом утре для всех участников.

Одну картину сменяет другая. Но чтение многих отцом написанных глав происходит уже без меня. Мне еще, так он думает, рано знать о дурных сторонах жизни прошлого… Но кое-что я все-таки, кажется, знаю…

Одна из глав «Хроники» носит название «Большие Шигоны». Так называлось именье Кудрявцевых. Прапрадед наш, Николай Яковлевич, «красного дедушки» сын, взял себе в жены Кудрявцеву Алевтину Ивановну. В кабинете отца висит большой портрет этой прабабки его. Он писан каким-то хорошим художником конца XVIII века. Синевато-зеленое, цвета морской воды, платье отделано тонкими кружевами. На пышных плечах лежат темные локоны. Жестокая складка сжимает красивые жадные губы. Но никто у нас не зовет ее бабушкой. Отношение к ней молчаливо-неодобрительное. Она — Алевтина Ивановна. Вот и все. «Дым коромыслом шел в Больших Шигонах. Готовились к свадьбе…» С этих слов начиналась очередная глава, и на них же кончалась она для меня. Спохватившись, меня удаляли. Овдовев очень рано за смертью еще нестарого мужа, Алевтина Ивановна в руки свои забрала управление огромным имением, принадлежавшим Толстым, — Ельцы, на берегу Селигера. Там, не ведая над собой власти ничьей, творила она долгие годы суды и расправы. Крепостным брила лбы, их ссылала в деревни далекие, разлучая с мужьями жен и детей с матерями, а дворовым — и вовсе житья у ней не было. Уже утром девушки, одевая ее, не знали, что в полдень с ними случится: то ли станут пороть на конюшне, то ли на цепь посадят в темном подвале да и будут держать, в сутки раз принося ковш воды с ломтем хлеба. Впрочем, что там дворовые, если и помещики соседние от имени ее трепетали, да и собственным детям нелегкая выпала доля у этакой матери. Когда бывала раздражена, а это нередко случалось, являясь утром приложиться к ручке маменьки, они узнавали о ее настроении по тому, как она норовила ручку эту отдернуть, распарывая в кровь острием солитера на перстне им щеки и губы…

А прадед мой с братьями были в то время уже офицерами, в Семеновском полку двое служили из них троих. В 1820 году в полку произошла знаменитая Семеновская история. Эта история была предвозвестницей Декабрьского восстания, первым взрывом, первой волной возмущения, вызванной аракчеевским гнетом. Восстание охватило весь полк: и солдат его, и офицеров. Самыми крутыми мерами было подавлено то возмущение. Весь состав полка был расформирован и направлен в другие полки. Многие офицеры разжалованы. Над солдатскими спинами свистели шпицрутены, загоняя зеленою улицей в смерть всех, кто больше других проявил дух неподчинения…

Как же случилось, что имена двух братьев Толстых, ближайших друзей и единомышленников тех, кто в те дни за единомыслие жестоко платился, служивших в том же полку, были словно забыты? Какие высокие связи, какие знакомства их спасли от расправы?

Дело в том, что оба они незадолго до всяких событий, предваряя собой остальных, оказались в Петропавловской крепости. Но не царский гнев и не злоба всесильного временщика их туда определили, а воля… их собственной матери.

Незадолго до бунта, получив короткий отпуск, они приехали в Ельцы. Но за время их отсутствия здесь произошло много нового. У маменьки появился фаворит — управляющий. Как он скажет, так и будет. Только с ним и считалась она, ему одному доверяла, перед ним лишь смиряла свой нрав своевольный. И он разошелся. Сыновья пытались не замечать того, что творилось, из воли материнской не выходить, но это им удавалось с грехом пополам только в первые дни. Когда же забывшийся домоправитель, непосредственно к ним отнесясь, позволил себе какую-то наглость, поднялись, не сговариваясь, и с лестницы его спустили так, что носом ступеньки на ней сосчитал он…

Маменькин гнев был неописуем. Она подняла всю губернию на ноги в самом прямом и буквальнейшем смысле. С санкции самого губернатора, под военным конвоем, взятые под стражу офицеры были препровождены в Петербург, где без определения срока их в крепость тотчас заключили. Трудно поверить, но всемогущая власть богатейшей помещицы в те времена была так велика, что, когда весть о ее самодурстве дошла, наконец, до родни, ко двору очень близко стоявшей, то ей пришлось долго ходатайствовать о помиловании молодых людей. Под каким гарниром были они препровождены и попали в заточение, я точно не помню. Знаю лишь, что события, разразившиеся в их полку, заставляли особенно осторожно аппелировать с этой историей к высочайшему имени, обходя молчанием принадлежность заключенных к мятежному офицерству и подчеркивая основную причину постигшей их кары — непочтение к родительнице. И тогда, наконец, Александр Первый лично распорядился прекратить «маменькину репрессалию». Однако в полк оба брата уже не вернулись. Выйдя в отставку, они до самой смерти матери больше не появлялись у себя в имении. Один из них — прадед Николай Николаевич — вскоре женился, получив в приданое за женой это наше именье Новинки. Здесь он жил, здесь и умер, управляя удельными землями. Брат его, Яков[14], в молодости друг Пушкина и один из основателей «Зеленой лампы», известного литературного кружка, долгие годы жил за границей в качестве секретного агента русского правительства, поэтому средний, Иван, после матери получил в наследство Ельцы.