Окно выходит в белые деревья... - Евгений Евтушенко

18 раз снималось цензурой в разных журналах и книгах. Вошло во всесоюзный «черный список» цензуры. Впервые напечатано в журнале «Знамя» № 4 в 1987 году.

ЭСТРАДА

Проклятие мое,                            души моей растрата —эстрада.Я молод был,                          хотел на пьедестал,хотел аплодисментов и букетов,когда я вышел                           и неловко встална тальке,                    что остался от балеток.Мне было еще нечего сказать,а были только звон внутри и горло,но что-то сквозь меня такое перло,что невозможно сценою сковать.И голосом ломавшимся моимломавшееся время закричало,и время было мной,                                  и я был им,и что за важность:                                   кто был кем сначала.И на эстрадной огненной чертевошла в меня невысказанность залов,как будто бы невысказанность зарев,которые таятся в темноте.Эстрадный жанр перерастал в призыв,и оказалась чем-то третьим слава.Как в Библии,                        в начале было Слово,ну а потом —сокрытый в слове взрыв.Какой я Северянин,                                      дураки!Слабы, конечно, были мои кости,но на лице моем сквозь желвакипрорезывался грозно Маяковский.И, золотая вся от удальства,дыша пшеничной ширью полевою,Есенина шальная головавсходила над моею головою.Учителя,                     я вас не посрамил,и вам я тайно все букеты отдал.Нам вместе аплодировал весь мир:Париж и Гамбург,                                и Мельбурн, и Лондон.Но что со мной ты сделала —                                                      ты рада,эстрада?Мой стих не распустился,                                               не размяк,но стал грубей и темой,                                             и отделкой.Эстрада,                      ты давала мне размахи отбирала таинство оттенков.Я слишком от натуги багровел.В плакаты влез                           при хитрой отговорке,что из большого зала акварельне разглядишь —                                особенно с галерки.Я верить стал не в тишину —                                                       в раскат,но так собою можно пробросаться.Я научился вмазывать,                                            врезать,но разучился тихо прикасаться.И было кое-что еще страшней:когда в пальтишки публика влезала,разбросанный по тысячам людей,сам от себя я уходил из зала.А мой двойник,                             от пота весь рябой,стоял в гримерной,                                    конченый волшебник,тысячелик от лиц, в него вошедших,и переставший быть самим собой.За что такая страшная награда,эстрада?«Прощай, эстрада…» —                                              хрипло прошепчу,хотя забыл я, что такое шепот.Уйду от шума в шелесты и шорох,прижмусь березке к слабому плечу.Но, помощи потребовав моей,как требует предгрозье взрыва,                                                                   взлома,невысказанность далей и полейподступит к горлу,                                сплавливаясь в слово.Униженность и мертвых и живыхна свете,                    что еще далек до рая,потребует,                         из связок горловыхмой воспаленный голос выдирая.Я вас к другим поэтам не ревную.Не надо ничего —                                   я все отдам:и славу,                да и голову шальную,лишь только б лучше в жизни было вам.Конечно, будет ясно для потомков,что я — увы! — совсем не идеал,а все-таки —                      пусть грубо или тонко —но чувства добрые                                   я лирой пробуждал.И прохриплю,                          когда иссякших сил,наверно, и для шепота не будет:«Простите,                         я уж был, какой я был,а так ли жил —                         пусть Бог меня рассудит».И я сойду во мглу с тебя без страха,эстрада…

«Любимая, больно…»

Любимая, больно,                             любимая, больно!Все это не бой,                          а какая-то бойня.Неужто мы оба                           испиты,                                          испеты?Куда я и с кем я?                             Куда ты и с кем ты?Сначала ты мстила.                                   Тебе это льстило.И мстил я ответно                                 за то, что ты мстила,и мстила ты снова,                                  и кто-то, проклятый,дыша леденящею                                  смертной прохладой,глядел, наслаждаясь,                                        с улыбкой змеинойна замкнутый круг                                   этой мести взаимной.Но стану твердить, —                                     и не будет иного! —что ты невиновна,                                  ни в чем не виновна.Но стану кричать я повсюду,                                                  повсюду,что ты неподсудна,                                  ни в чем не подсудна.Тебя я крестом                           осеню в твои бедыи лягу мостом                           через все твои бездны.

«А снег повалится, повалится…»

К. Шульженко

А снег повалится, повалится,и я прочту в его канве,что моя молодость повадитсяопять заглядывать ко мне.

И поведет куда-то за руку,на чьи-то тени и шаги,и вовлечет в старинный заговорогней, деревьев и пурги.

И мне покажется, покажетсяпо Сретенкам и Моховым,что молод не был я пока еще,а только буду молодым.

И ночь завертится, завертитсяи, как в воронку, втянет в грех,и моя молодость завеситсясо мною снегом ото всех.

Но, сразу ставшая накрашеннойпри беспристрастном свете дня,цыганкой, мною наигравшейся,оставит молодость меня.

Начну я жизнь переиначивать,свою наивность застыжуи сам себя, как пса бродячего,на цепь угрюмо посажу.

Но снег повалится, повалится,закружит все веретеном,и моя молодость появитсяопять цыганкой под окном.

А снег повалится, повалится,и цепи я перегрызу, и жизнь,как снежный ком, покатитсяк сапожкам чьим-то там, внизу.

ПИСЬМО В ПАРИЖ

Когда мы в Россию вернемся?

Нас не спасает крест одиночеств.Дух несвободы непобедим.Георгий Викторович Адамович,а вы свободны, когда один?

Мы, двое русских, о чем попалоболтали с вами в кафе «Куполь».Но в петербуржце вдруг проступалаболь крепостная, такая боль…

Да, все мы русские — крепостныес цепями ржавыми на ногахсвоей помещицы — блажной Россиии подневольнее — когда в бегах.

Георгий Викторович Адамович,мы уродились в такой стране,где тягу к бегу не остановишь,но приползаем — хотя б во сне.

И, может, в этом свобода наша,что мы в неволе, как ни грусти,и нас не минет любая чаша, —пусть чаша с ядом в руке Руси.

Нас раскидало, как в море льдины,расколошматило, но не разбив.Культура русская всегда единаи лишь испытывается на разрыв.

Хоть скройся в Мекку, хоть прыгни в Летув кишках Россия. Не выдрать. Шиш!Невозвращенства в Россию нету.Из сердца собственного не сбежишь.

Впервые напечатано в 1968 г.