Мыс Бурь - Нина Берберова

И он прочел довольно длинное и неуклюжее стихотворение, в котором несколько раз повторялась строчка: «Живой ребенок, играющий с мертвыми рыбами».

Когда он кончил, Зай почувствовала себя не совсем ловко, будто кто-то что-то украл у нее на глазах. Она покосилась на Денизу, но та бешено аплодировала. Раздались возгласы: «Никуда не годится! Скучно! Плоско!» Рене, изо всех сил сохраняя достоинство, вернулся на свое место.

Следующим был кто-то в противоположном углу, потом Дениза, потом девушка с длинными, распущенными, совершенно белыми волосами, покрывавшими ее плечи. Кто-то прочел нечто очень длинное и возвышенное, и ему прокричали, что он «выдоил Мюссе», другого, разукрасившего свои стихи нецензурными словами, проводили гробовым молчанием. Зай продолжала смотреть вокруг себя во все глаза и слушать, боясь пропустить слово. Мальчик, производивший контроль, прочел что-то о футболе, что всем очень понравилось.

— Кто еще? Кто следующий? Кто не читал, поднимите руки! — закричали у противоположной стены, где, как видно, сидели главари.

Кое-кто поднял руки. Зай подняла свою.

— Выходите на середину.

Зай в эту минуту показалось, что она летит со скалы вниз, в пропасть. «Это только сон, я иду по паркету», — сказала она себе, и действительно, выйдя из-за столика, она сделала два шага по гладкому полу.

— Кто такая? — закричал хор голосов. — Фамилия?

Вынырнувший откуда-то громадный волосатый мужчина, которого она до сих пор не заметила, нагнулся к ней и задал ей вопрос, который она не расслышала, но который отгадала.

— Дюмонтель, — сказала она, едва разжав губы и стараясь унять дрожь где-то внутри.

— Дюмонтель! — крикнул волосатый человек, у которого борода начиналась под глазами.

Зай глотнула воздуху, обвела глазами впившиеся в нее лица, и вдруг все стало легко и просто, не стало страха, исчезло дрожание внутри; она почувствовала, что у нее есть голос и желание говорить этим голосом. И она прочла:

Elle regarde dans les yeux son DestinQui la regarde.Etre ou ne pas être?Oh, la belle, la douce, l’heureuse,La notre!Celle, qui a donné aux batârdsPlus qu’h ses propres fils.Ils dorment sous la pierre,Sous le marbre,Sous les lauriers,Sous les saules et les cyprèsCeux, qui ont donne leur souffle à cette terre.Nous respirons encore. Avec quelle peine!

Il dans nos poumons,Le dernier,Le plus précieux,Le plus tristeDes demiers atomes de ce souffle adoré.

Nous tous, convoqués à un festin tragique,A l’heure du depouillement,A l’heure terrible,

Nous avons vu sombrer une autre patrie, —Animal sauvage, jeune, barbare, cruel et inconscient.Nous sommes convoqués. Et le rideau de la grande histoireEst levé devant nous,Mais les spectateurs deviennent les acteurs.

Si je reviens dans mille ans, je trouverais un petit paysFaisant It commerce des homards et des vins râtes,Ou la population — quelques millions d’habitants —

Conserve dans sa mémoireLe secret des parfums,Les traces des idées,Oui ont été données auGaspillées, massaerées, anéanties,Tandis que le grand PérouSe bat contre un peuple qui n’est pas encore néPour une mine de métal, encore inconnu.[2]

Раздался гром аплодисментов. Кто-то резко свистнул. Голос из дальнего угла крикнул:

— Почему «batârds»?[3]

Зай подошла к своему месту, но вдруг обернулась и, никого не видя перед собой, ответила в ту сторону, откуда шел вопрос:

— Потому что я — batârde.

Она села, сердце ее скакало в груди без удержу, она едва дышала. Смуглый молодой человек молча потеснился, чтобы дать Зай сесть на прежнее место. Она втиснулась между ним и Денизой. С минуту он размышлял о чем-то, затем с трудом выпростал свою руку, протянул ее над Заиным затылком и обнял ее за плечи. Она не шелохнулась. Покосившись, она заметила, что ногти тонких пальцев были чистые. «Он не читал стихов, — подумала Зай, — зачем он здесь? Кто он?» И оба замерли, прижавшись друг к другу.

Глава восьмая

По черным улицам, по лакированным дождем бульварам, под холодным декабрьским ливнем, оба в мокрых дождевиках, с мокрыми от ночного тумана лицами, они долго шли пешком и его рука все лежала на ее плече.

— Вот здесь, — сказала она наконец. Высокая арка черного дома вела в какую-то городскую глушь, не то двор, не то сад. Он вошел с ней под арку.

— Подождите, постойте, не уходите.

Она осторожно старалась высвободить свои руки из его рук.

— Посмотрите на меня хорошенько, а то вы завтра меня не узнаете. Я увижу вас завтра? Когда?

Ночью, с чужим человеком так близко рядом, ей не было страшно. Прошелестел по лужам велосипедист.

— Если хотите. Отчего вы ничего не читали? Вы не пишете? Не сочиняете стихов?

— Нет. Я просто так хожу. Я на медицинском. Но хочу бросить и идти в драматическую школу. Я на все их собрания хожу, когда время есть. Я вообще всюду хожу… Хотите, завтра пойдем вместе слушать Эдельбреннера? А послезавтра — воскресенье, и я тренируюсь в легкой атлетике… Вы придете?

Она не знала кто такой Эдельбреннер: философ, пианист или кто-нибудь, кто сегодня читал стихи? Атлетика совсем ее сбила. Она никого не знала до сих пор, кто бы тренировался в атлетике. И потому она ответила не сразу, замешкавшись. Он вдруг ужасно смутился:

— Не приходите! Не надо! Вам все это совсем не интересно. Я пойду один.

Они постояли молча.

— Я очень счастлив быть с вами, — сказал он тихо. — Вы не исчезнете без следа?

— Нет.

Послышались шаги. Кто-то шел по улице, шаркая по лужам, все ближе и ближе. Вот поравнялся, прошел. Шаги стихли.

Он держал ее за руки и близко смотрел ей в лицо своими большими темными глазами. Его худое лицо в темноте было совсем другим, чем там, в подвале, каким-то живым, серьезным и беспокойным, и Зай почувствовала, что именно таким она его запомнит, но еще лучше сохранить в памяти его голос, его дыхание, чем ускользающее это лицо.

— Я боюсь, что вы исчезнете, что я вас не найду. Что это за улица? Это какой номер дома? Я вас завтра буду ждать здесь, на этом месте, хотите?

— В половине девятого.

— Если можно. А теперь я пойду.

— Пешком? Где вы живете?

— В Пасси. Да, пешком. Хорошо идти ночью через город одному. С вами было бы еще лучше, Зай улыбнулась, отвела от щеки свои сырые, прямые волосы. Он сейчас же нежно отвел прядь с другой щеки. Когда Зай отводила так с двух сторон за уши волосы, внезапно обнаруживался овал ее лица, что-то присущее ей одной в высоких заостренных скулах, в далеко друг от друга расставленных глазах.

— Вы много пишете стихов?

— Я писала, — ответила она не сразу.

— Больше не будете?

Она покачала головой.

— Нет. Больше, кажется, не буду.

Он хотел спросить почему, но вдруг забыл, о чем был разговор, занятый ее лицом. Что-то прошло между ними, пробежало от глаз к губам. Слов не было произнесено, но он понял, что с ней что-то произошло сегодня, о чем он, может быть, скоро узнает, потому что, кажется, это касается их встречи. Она молчала потому, что не умела определить этого нового своего освобождения, случившегося сегодня вечером. Она вторично подняла глаза на него, и вторично что-то пробежало между ними. И вдруг Зай исчезла, неслышно, незаметно; там, где она только что стояла, каменела холодная стена. Легким шагом она бежала наискось по тупику, к темному подъезду.

Целая ночь, и целый день, и опять вечер, и опять он у этих ворот. Он заглядывает: что там, за ними? Громадное (так ему кажется в темноте) черное огороженное пространство, четыре фонаря в четырех углах, между ними клубится ночная сырость; несколько окон освещено, кое-где, сквозь закрытые ставни, задернутые занавеси, светятся полоски света. Черно-розовое небо вверху, медная звезда глядит из-за облаков; чьи-то шаги; какая-то далекая музыка. Он вступает в это пространство, кто-то проходит мимо него. Все тихо. Автомобиль пристал к тротуару, огонек горит над номером тысяча девятьсот двадцатым; как будто год; может быть, год Заина рождения? Он медленно идет вперед, в пустую тьму. Какие удивительные места существуют в Париже, он никогда бы, может быть, не узнал, что вот имеется такой тупик, вероятно, когда-нибудь давно-давно бывший барским двором особняка, а теперь, наверное, здесь много кошек, и у тупика есть имя. В конце — стена, глухая стена дома, выходящего фасадом куда-нибудь на далекую, совершенно невообразимую улицу, и по этой стене, под фонарем, вьется мокрый, с облетевшей листвой, плющ. Он медленно возвращается к воротам.

Здесь они стояли вчера. Он читает вывеску, которую накануне не заметил: позолота, окантовка, рамочник… Под вывеской кто-то дрогнул, встал. Это — она. Волосы туго стянуты лентой на затылке, скулы розовые, брови летят куда-то, как ласточкины крылья.