Грозовая степь - Анатолий Соболев

Не успеть бы нам, как мы ни старались. Помог Яшка. Он привел с собой целую ораву ребят.

Работа закипела. Ребята подвозят на березовых волокушах копны, к деду на помощь залезли двое мальчишек, а мы с Яшкой и еще мальчишки подаем на стог. Усталость как рукой сняло. Опять я стал сильный и ловкий.

Вот уже дед "вывел" вершину стога:

- Обчешите-ка!

Мы обчесываем бока у стога граблями и подаем остатки сена наверх.

Дед связывает четыре тоненькие осинки крест-накрест и прикрывает вершину, чтобы не раздуло ветром еще не слежавшееся сено.

Съезжает на спине со стога.

- Приустали? Ну молодцы, молодцы. Пособили. Спасибо.

- Долг платежом красен, - солидно отвечает Яшка.

Дед лезет в карман за кисетом и довольно жмурится на нас.

Глава двадцать вторая

Кончился покос.

Вот и отзвенели в росистой траве колокольчики, отыграли в полнеба закаты, отцвели буйные травы, но луг не стал беднее. Он изумрудится молодой отавой, и сухо-зеленые стоят стога - наш труд.

Стога остаются одни.

Мне грустно покидать места, где я узнал каждый кустик, каждое гнездо, где познакомился с хорошими ребятами, где всласть набегался по зеленой ласковой земле.

Я смотрю в далекие открытые солнцу просторы, вдыхаю милый сердцу запах сена, конского пота, дегтя, и в груди сладко и горько щемит. Может, потому и щемит, что, еще не сознавая, чувствую, что где-то здесь, на покосе, в медовых травах заплуталось мое босоногое детство.

Воз сена плывет по степи. Я лежу на нем, кусаю горькую былинку и гляжу, как высоко в небе величаво парит орел.

Лошади порскают, дед курит и тоже глядит в бескрайнюю, омытую грозами степь.

Верхом на Рыжке догоняет отец.

- Уехали уже? А я вот припозднился. Приехал, смотрю - стога. В бригаду Степкиного отца заезжал, - отец бросил на меня взгляд, соревнование там организовали: кто лучше сработает. Кипит работа. Степка там копны подвозит.

Отец едет рядом с возом. В седле сидит как врытый. Понаторел у Буденного. Отец жадно тянет в себя пахучий степной воздух, поглядывает на меня, подмигивает веселым, бесстрашным глазом. Я тоже подмигиваю ему.

Красивый, хороший мой отец! Если бы я был девчонкой, я бы поцеловал твое корявое лицо.

Меня что-то тревожит, мне почему-то хочется прижаться к широкому отцовскому плечу и вдохнуть запах мужского сильного тела, табака и кожи толстого командирского ремня. Но я знаю - отец скуп на ласку и не любит нежностей.

- Искупнемся, - предлагает отец. - Давно я не купался. Да этим летом, почитай, совсем не купался, только тогда, с Эйхе.

- Давай, - соглашаюсь я.

- Ты, папаша, поезжай, - говорит отец деду. - А мы напрямик придем. Рыжку я привяжу к бастрыку.

Отец соскакивает с коня, привязывает его сзади воза, и мы идем к речке.

...Накупались досыта. Отдышались на бережку после догоняшек в воде и пошли потихоньку в село. Жарко пахнет травами, горьковатый полынный ветер пахучими валами омывает нам лица. Мы еще не обсохли, и нам особенно приятно ощущать предвечернее тепло степи.

- Красота-то какая, а! - дышит всей грудью отец. - И все это наше!

Отец идет без фуражки. Мокрые, цвета вороньего крыла волосы гладко зачесаны назад. Корявое бровястое лицо его со знакомыми морщинками сейчас необыкновенно красиво и мужественно. Вдруг он запевает:

Мы кузнецы, и дух наш молод,

Куем мы к счастию ключи!

Я подхватываю эту набатную песню борцов революции, вплетаю свой петушиный тенорок в сильный, чуть хрипловатый голос отца и стараюсь идти с ним шаг в шаг. Грудь мою наполняет ликование и чувство большой подмывающей силы.

Мы светлый путь куем народу,

Мы счастье родине куем...

Четким военным шагом твердо ступаем мы по земле. А впереди спичкой торчит белая колокольня нашего села, желтеет ржаное поле, уходят вдаль степь и березовые рощи.

- Жизнь, она как степь вот эта - без края, - говорит отец. - Но и тут по дороге идти надо. Вроде и вся на виду, а заблудиться можно. А дорогу народ прокладывает, по ней не заблудишься. Один пройдет - след оставит, сто прошагают, - тропинку пробьют, а народ двинет - дорога будет. Вот Ленин по жизни прошел - след проложил. Большевики по этому следу пошли тропинку проторили. А как народ повалил за партией - вот тебе и дорога прямо в коммунизм! Счастливые мы с тобой люди, Ленька! При такой жизни живем!

Мы подходим к березовой роще. Над нами плавно кружит орел.

- Смотри, какой матерый. Эге-ге-гей! - кричит орлу отец и смеется.

Орел вольно и гордо продолжает нести на широких крыльях свое тугое, отливающее коричневым глянцем тело. Редко взмахивая метровыми крыльями, забирается кругами все выше и выше.

- Глянуть бы оттуда на землю нашу, - мечтательно говорит отец. - Эх, и велика она, красавица!

На небе одно-единственное первозданной белизны облачко. И вдруг из этого облачка падает молния золотая в степь.

- Смотри, смотри! - кричу я в восторге. - Молния из белой тучи!

Не откликаясь, отец широко шагнул вперед, схватился за грудь и стал падать, неловко подгибая ноги. Я, недоумевая, глядел на отца и вдруг, внутренне холодея, увидел, как сквозь пальцы его просачивается кровь... И только после я понял, что не гром слышал секунду назад, а выстрел. Кто-то выстрелил в отца из рощи! Страх сковал меня, отнял язык. Я неотрывно глядел на отца, а он, неловко запрокинув голову, мертвенно бледнел и старался что-то сказать, но вместо слов из горла тянулся хрип. На гимнастерке под судорожно сжимающимися пальцами мокрело расползающееся пятно.

Тяжело расставался с жизнью отец. Медленно, неохотно покидала она его большое и сильное тело. Белые от боли глаза в упор глядели на меня, в мучительной немоте о чем-то говорили, что-то требовали, а я стоял, мертвый от ужаса, и ничего не делал. Отец незнакомо бледной рукой судорожно все ласкал и ласкал зеленую землю свою...

Не раз я пытался шагнуть и не мог - и не понимал почему. В горле рос крик, и я задыхался от него.

Вдруг стремительно начали жухнуть краски летнего вечера, и кто-то накрыл солнечный мир черной душной шалью...

Потом, помню, бежал, и дряблые ноги мягко подвертывались, я падал, вставал, кричал и не слышал своего крика.

Потом помню деда. Он шел, хватая широко раскрытым ртом воздух, шел толчками, как против ветра, и не раз споткнулся на ровном месте.

Потом всхрапывал Гнедко и дико косил фиолетовым глазом назад, где в телеге лежал отец, по-чужому восковой и суровый.

Рядом с телегой шли какие-то люди, и кто-то крепко держал меня за плечо...

Глава двадцать третья

Память хранит отдельные, не связанные друг с другом детали: то красный гроб на охровой ноздреватой глине перед могилой и начмил, сжав кулак, грозит кому-то невидимому в своей речи; то окаменелое, почерневшее лицо деда, когда он поднял руку перекреститься и, не перекрестившись, сказал: "Не милосерден ты, господь. Отрекаюсь"; то деда Черемуху, который вел свою коровенку и, сдернув картуз, сказал мне: "В колхоз я вступаю, Леонид Пантелеич"; то красное сукно на столе райкома комсомола и портрет Ленина с запекшейся кровью Фили, и Вася Проскурин говорит: "Хоть ты и не комсомолец, но даем мы тебе путевку в Бийск, в тракторную школу. Парень ты здоровый, не по годам, ничего, примут"; то я вижу свое лицо в зеркале и не узнаю себя в похудевшем и повзрослевшем подростке с большими запавшими глазами; то вижу Надежду Федоровну с измученным, поблекшим лицом и с глазами, полными невыплаканного горя, и она говорит: "Я приезжать к тебе буду. Ты не скучай там, учись".

Опомнился за околицей, с котомкой за плечами.

Дед смотрит на меня выцветшими за несколько дней глазами и не то спрашивает, не то укоряет:

- Уходишь, значица? - Задумчиво глядит вдаль, тяжело опираясь на костыль. - Слухай мой наказ, как отцов. Не кривляй по жизни, ходи прямиком. Не смейся, ежели не хочешь, и попусту не плачь. Ты теперь навроде партейного, так держись за партию, как за материн подол. Она тебе дорогу укажет. И дай бог, хотя теперь я и не верю в его, дай бог тебе быть таким, как отец! - Дед гордо выпрямился. - Как сын мой, Пантелей, значица. - Голос его сорвался, он долго не мог перевести дыхания, наконец звонко, на высокой ноте сказал: - Ну, с богом! Шагай!

И я пошагал.

И сколько оглядывался, дед все стоял, прямой и гордый, и мне казалось, что я вижу его суровое и горькое лицо.

Неизвестно откуда по бокам появились Федька и Степка. Долго идем молча. Потом обнялись, и у меня перехватило дыхание. Федька, не стыдясь, плакал, а Степка угрюмо сопел, глядя в землю.

На прощание он сказал:

- А молнию золотую мы все равно найдем. Вот вернешься ты, и найдем. И всех кулаков... за отца твоего...

Они долго махали мне с увала, пока не стали маленькими, как букашки, а потом и совсем не стало их видно.

До покоса, где еще недавно, счастливый, косил я с дедом, было по пути, и какая-то неведомая сила заставила меня свернуть туда. Я пришел на луг, что покрылся густой и высокой отавой, и остановился у шалаша, уже осевшего и полуразрушенного. Отсюда я каждый день смотрел в степь, необъятную, зеленую, с гривами березовых колков.