Едва замаскированная автобиография - Джеймс Делингпоул

— Обычно полезно постучать. Тогда можно выяснить, дома я или нет, — говорит мистер Курц в своей слегка насмешливой, гипнотической манере с растягиванием слов, которую тщетно пытались имитировать поколения студентов, однажды даже положив ее на музыку и записав в стиле рэп. Она несколько напоминает мне удава Каа из «Книги джунглей», усыпляющего бдительность. — Входите же.

Но к тому времени, когда мы вошли и неудобно уселись на скамье, изготовленной из хромированного металла и черной кожи в стиле 60-х годов, которая, возможно, представляет интерес для коллекционеров, но не создает удобств сидящим на ней, он уже исчез, пройдя через дверь в книжном шкафу в какое-то таинственное внутреннее помещение, в котором никогда не был ни один из студентов.

Пока он отсутствует, Молли непрерывно роется в своих бумажках, а я изумленно разглядываю огромное количество книг, коллекцию пластинок с оперной музыкой, черно-белые фотографии лилий и обнаженных мужчин в рамках. Насколько я могу судить сейчас, их автором был некто по имени Роберт Мэпплторп, но в то время это имя не могло произвести на меня впечатление. Они просто заставляют меня задуматься: значат ли эти фотографии голых мужиков, что он гей, или не обязательно?

Никто же из нас ничего точно не знает — ни о его сексуальных привычках, ни о каких-либо других сторонах его личной жизни или биографии. Ходили разные слухи: что он самый выдающийся ученый своего поколения и был избран членом колледжа Ол-Соулз в возрасте всего двадцати лет; что он зарабатывает журналистикой столько денег, что приобрел квартиру в Нью-Йорке и дом в Испании (или Португалии?); что он презирает студентов и занимается преподавательской работой только потому, что не хочет расстаться с обширной квартирой в Большом дворе и привилегией обедать в Крайст-Черче. Но уверенно сказать о нем мы не можем почти ничего, да, честно говоря, и не стремимся выяснить, потому что нам нравится таинственность, благодаря которой мы боимся его и поклоняемся, как настоящему полубогу.

Мистер Курц еще некоторое время мешкает в своих таинственных покоях, вероятно, лишь затем, чтобы нагнать на нас больше тревоги и поощрить домыслы. Затем он неторопливо входит — коротко остриженный, в кожаных брюках и с таким безразличным видом, будто он вообще забыл о том, что должен с нами заниматься.

Мы, как впечатлительные студенты, полагаем, что это очень круто. В начале семестра он раздает списки лекций со словами: «Я обязан вам раздать это. Но зачем ходить на лекции, если можно почитать критику? И зачем читать критику, если можно прочесть сами тексты?» Ну-ну, мистер Курц, думаем мы про себя.

Но сейчас мистер Курц начинает очень медленно шагать по комнате, по-прежнему не обращая на нас внимания, по-прежнему не подавая признаков того, что он отдает себе отчет в том, что идет занятие или что он ожидает от нас каких-то слов, и в который раз я вспоминаю о главном и совершенно ужасном отрицательном свойстве оригинальной и в остальных отношениях великолепной системы преподавания мистера Курца, отвергающей лекции и учебники с критикой. Оно состоит в том, что ты должен прочесть сам текст.

«Прочесть» — это не означает «пробежать глазами и получить общее представление о том, что Тамерлан был довольно трагической личностью». Это означает «впитать в себя текст так, что можешь дословно цитировать целые его фрагменты и высказывать о нем действительно обоснованные мнения». Молли готова к этому в любой момент; я вижу, как она в последний раз проглядывает свои записи, хотя ей это и не нужно — у этой стервы все и так в голове, и если она начнет говорить прежде меня, то мне конец, потому что все высказываемое ею будет таким сверхтонким и оригинальным, что у меня не останется никаких шансов придумать что-нибудь достаточно толковое, чтобы хоть как-то продолжить обсуждение, и у мистера Курца сложится впечатление, что я не потратил ни капли труда или умственных усилий, и это будет так несправедливо — я старался, старался! — просто я не такой интеллектуал, как этот Мекон — Молли, вот и все.

Я прав, и то, что она будет излагать на протяжении большей части последующего часа, и в самом деле будет умно до тошноты. «Не кажется ли вам, что затруднительное положение Фаустуса в пьесе в некоторой мере отражает затруднительное положение, в котором, по мнению Марло, оказался сам театр?» — начинает она низким, мягким, ритмичным голосом, настолько напоминающим мистера Курца — от слегка ироничного тона до томного понижения голоса, — что возникает мысль: черт, это уж слишком, он сейчас ее прервет. Он должен заметить. Как он может не замечать такое явно театральное поведение?

Однако мистер Курц слишком очарован блеском выступления своей лучшей ученицы, чтобы обращать внимание на такие мелочи, как очевидная мимикрия. «Я хочу сказать, не проглядывает ли в помпезности, неискренности и напыщенности отчаянных заклинаний Фаустуса насмешка Марло над природой драматического действа вообще?» — продолжает Молли, а дыхание мистера Курца при этом учащается так, что я боюсь, он кончит сейчас в штаны.

Я тайком бросаю взгляд на свои часы и думаю: «Прошло десять минут. Неужели все? Не может же она продолжать такую болтовню еще пятьдесят минут?» Мне приходит в голову, что значительно более трагедийно, чем все труды Марло, то обстоятельство, что мистер Курц не принадлежит к числу тех преподавателей, на занятиях которых ты первую половину времени неуверенно и монотонно зачитываешь свое сочинение, давая своему напарнику возможность спокойно вздремнуть, а потом даешь и ему возможность озвучить свой труд, такой же напыщенный, потому что тогда мы к этому времени уже были бы близки к концу. В процессе этих мечтаний я вдруг замечаю, что Молли замолчала, а мистер Курц смотрит на меня и как бы ожидает продолжения с моей стороны.

— Мм, да, в некотором роде, — говорю я, — но только, э-э-э…

И тогда Молли — да хранит Господь ее замечательный и удивительный ум! — снова начинает говорить. Это не столько акт милосердия, сколько тонкое высокомерие того, кто ни в грош не ставит то, что я собираюсь сказать, поскольку ее аргументы будут неизмеримо более интересны. Но важен результат, а не намерения. «Молли, — думаю я, — давай дальше в том же духе, и я буду любить тебя вечно».

Поразительно, но она так и делает. Остается не более десяти минут до конца занятия, а Молли все распинается, теперь уже развивая новаторскую мысль, что Марло в действительности представляет собой разновидность «нацистского порнографа». Услышав такое, мистер Курц опускается на одно колено со словами: «Отныне я больше не гей, потому что ты обратила меня в истинную веру. Возьми же меня, о Великая!»