Дуэль на троих - Михаил Крупин

– Ох, надо бы тебе ехать, – вздохнула вдруг игуменья.

Я вытаращила глаза.

– Как?!..

– Здесь-то сейчас станет посвободнее, ежели антихрист перебазируется. И я весточку нашим передам через Фому-истопника. А потом – ты слушай! – я к тебе пошлю сестру Анфису, как бы навестить. Коли ты за одним столом со злодеем хоть изредка сидеть будешь, сведенья твои для войска нашего бесценными станут.

С меня вмиг слетело все хвастливое воодушевление. Оказывается, сестра Екатерина не столько обо мне печалилась, сколько о деле.

– А я смогу? – через минуту спросила я робко.

– Говорю же, сможешь. Поезжай. – Игуменья с неженской силою сжала мне руки. Первой встала, перекрестила меня, благословляя, и поцеловала в лоб.

Из дневника Жана Бекле

Еще раз убедившись, что филеров нет, я вытянул свиток из-под яшмовой плитки и аккуратно просунул под кожу седла…

Дверь казармы открывать пришлось коленом. И я едва не зацепил полковника тайного ведомства. Пикар хладнокровно уклонился от налетающей створки.

– О, Господи! – притворно ахнул я. – Ведь так до смерти можно напугать!..

– Уезжаете?

Я прошел к коню, надел седло.

– А вы еще сидите в своем кресле, Пикар? – затягивая подпругу, я обернулся к полковнику (воистину, лучше было не стоять к нему спиной!). – Что ж вы не тушите пожар? А, господин тайный дознаватель? Здесь уже попахивает предательством нации!

Я погрозил полковнику пальцем и продолжал седлать коня.

Пикар подошел ко мне вплотную.

– Знаете, я вам больше скажу. Предательством нации пахнет вообще все. И везде.

В его словах сквозила явно выстраданная философская нота.

– Да что вы говорите? – Я затянул вторую подпругу.

– Возвращайтесь быстрей из Петровского замка.

– Будете скучать?

– Вы – тоже.

Я, приостановившись, усмехнулся:

– А если я доложу императору все о родовом тайнике и о ваших проделках? Не поменяемся ли мы с вами местами в пыточной комнатке?

Пикар не отвел взгляда – пялился все так же насмешливо.

– Не доложите. Это можно было сделать либо сразу – и еще во Франции! – либо уже никогда. Заложив меня, тем самым вы признаете, что сами собирались утаить ваше сокровище от любимой империи, и весь героизм нашего великого похода для вас – просто пустой звук! Наполеон таких обид не забывает. Да и доказательств против меня у вас нет. Не говоря уже о втором футляре. В итоге, лишите себя сразу и всего – и карьеры, и богатства.

Что-что, а логику и даже психику противника этот прованский выскочка просчитывал на пять ходов вперед.

– Вы предлагаете довериться вам? – невинно улыбнулся я. – Разве после того, как мы обменяемся свитками, мне не насыплют крысиного яда в бургундское? Или вам проще пристрелить меня в затылок в первом же бою?

Пикар рассмеялся своим скрипучим, хотя и не лишенным обаяния, смехом и похлопал меня по плечу:

– Возвращайтесь, Бекле. Я вас научу, как защититься от меня. С этого дня, как ни странно, я тоже в этом заинтересован.

После этого он развернулся и пошел через пустынную площадь уверенным солдатским шагом.

Я вытер пот со лба. На другом конце площади Пикар, не оборачиваясь, щелкнул пальцами и к нему тут же присоединился соглядатай, вынырнув из-за куста.

Я задумчиво смотрел им вслед…

Через площадь промчались с какими-то баулами, видимо, «спасенными из огня», мои однополчане. И я вдруг только теперь смекнул, что мне напоминает вся эта их беготня с мешками, сумками и ящиками с момента нашего вступления в Москву…

Лет двадцать назад мирные крыши Парижа овевал ветер свободы, равенства и братства. А чуть ниже якобинцы в малиновых повязках и просто горожане в засаленных и драных сюртуках так же рыскали, что-то искали, выгребали из шкафов и сундуков, отламывали, заворачивали, волокли…

Я, как сейчас помню, трехлетний, сидел на горшке, когда раздался страшный треск ломаемых дверей, в столовой со звоном просыпались на пол ложки, вилки, хрусталь, а в мою спальню вбежал революционер-якобинец «с пылающим взором» и начал потрошить шкафы.

Я, не слезая с горшка, передвинулся в угол, за огромный комод. Оттуда в приоткрытую дверь была видна гостиная, где хозяйничали два других революционера, а мой отец, попыхивая длинной трубкой, покачивался в кресле-качалке с самым философским видом.

Якобинцы как раз опрокинули перед ним навзничь буфет, и отец запыхал трубкой чаще. Революционер, наведавшийся в мою комнату, добрался до комода, увидал меня, быстро щелкнул ногтем по горшку подо мной, сказал «фарфор» и, недолго думая, столкнул меня с горшка. А верней, выхватил его у меня из-под попы – да так резко, что я шмякнулся об пол.

Я подумал и даже не заплакал. Но, помню, крикнул в дверь гостиной с изумленным любопытством:

– Папа, а почему дядя такой злой? Почему он все отнимает, даже мою каку?

– Он не злой, сынок! – с пафосом крикнул отец в ответ. – Он в своем праве! Мы с тобой присутствуем на великом событии – праздновании торжества свободы, равенства и братства…

В это время кто-то грубо оттолкнул отца с дороги. При этом кресло его прокрутилось вокруг оси, и отец, как ни в чем не бывало, продолжил свои объяснения:

– Ну, конечно, не с феодалами братство, а между собой… – сказал он, как бы примиряя свои слова с грубостью непрошенного гостя.

В это время два якобинца начали яростно отбирать друг у друга соболью шубу, отрывая рукава и пиная друг друга.

– …и это – великий процесс, – вещал отец, – торжества свободной частной воли над предрассудками феодализма!

В этот миг, как воплощенное торжество частной воли над всеми предрассудками, из столовой вылетели грязные портки одного из «борцов за свободу», и тут же раздался крик мамы.

Тут стоическое спокойствие отца отчасти было поколеблено.

Вбежав в столовую, я увидел, как отец приставил пистолет к кудлатой башке дядьки, нависшего над мамой.

Тот, воздев руки и даже кланяясь и извиняясь, но с недоброй ухмылкой стал пятиться к дверям. И вдруг, уже у выхода, выхватил из рукава нож и метнул в отца.

Отец же с проворством, которого я меньше всего ждал от него, уклонился (нож воткнулся в картину в дюйме от его головы!) и выстрелил.

Якобинец рухнул, даже не пикнув.

Вместе с мамой отец быстро загрузил его в освобожденный другими грабителями шкаф. Так как во всем доме стоял грохот и треск падающих и ломаемых шкафов, дверей, комодов, на хлопок отцовского выстрела, видимо, никто не обратил внимания.

Но едва мои родители успели прикрыть дверцы шкафа, через гостиную промчались еще трое якобинцев.

Сидя на дверцах упавшего шкафа, отец и мать проводили их взглядами. Причем, у матери взгляд был полон ужаса, а у отца – восхищения.