Мрассу — Желтая река - Олег Павловский

— И не давать спать засоням, — сказал я.

— Я же серьезно… — надулся Кузьма.

— А почему клоп плоский? — спросил Валера.

— Старо, — отмахнулся Оладышкин. — Потому что на нем спят. Это из серии «армянского» радио.

— Вы скажите лучше, почему люди не хотят здесь жить, — сказал Игнат явно под впечатлением сегодняшнего осмотра заброшенного поселка. — Ведь все, кажется, здесь для них создано: лес, воздух, земля, травы, зверье, рыба, а вот бросают же, уходят в дым, копоть, угар…

Поселок стоял на берегу Узаса, метров триста повыше устья. Каких-то пятнадцать лет назад дымились трубы, вялилась рыба, бродили куры. У живущих здесь шорцев был свой вековечный уклад жизни, свои традиции, свои песни. И все это исчезло. Остались одни мертвые, потемневшие от времени безуходные избы. А ведь ставились они мастерски, на века, из прочнейшего листвяного дерева и кедра. Они и сейчас стояли крепко, присадисто, как борцы на зеленом ковре. Только печные трубы пообрушились, да погнили ограды из длинных осиновых жердей. И еще железо не выдержало. Входные двери едва держались на проржавевших петлях.

Я обошел первое подворье, заросшее толстой жирной крапивой, — она быстрее всех растении завоевывает пространства, оставленные человеком, — поднялся по крутым ступенькам крыльца, постучал кулаком по стене, словно спрашивал позволения войти внутрь, попробовал оторвать половицу в сенях, — куда там! В три пальца толщиной, из старого выдержанного кедра, она не подалась и на миллиметр.

— Зря стараешься, — сказал вошедший следом Игнат. — В шпунт заделаны. Шпунт — это вещь, это не гвоздями прибить. Мастера избу ставили, настоящие мастера! Ни труда, ни времени не жалели. Красивая работа. Прямо скажу — красивая.

Игнат профессионально, будто не токарем работал, а столяром-краснодеревщиком, ощупывал подоконники, трогал рамы, двери и восхищенно при этом поцокивал.

В большой комнате стояла широкая, как у Аполлона, будто одним мастером сработанная, а так оно и могло быть, — деревянная кровать. На ней лежал толстый слой пыли, в кухне от прежних хозяев остались стол, поломанная табуретка, длинная лавка вдоль стены. От треснувшей закопченной плиты еще пахло дымом. В углу за дверьми кучей лежала всякая хозяйственная утварь — берестяные туески, плошки, стеклянные банки, старая метла, ржаная керосиновая лампа…

В другие дома мы заходить не стали. Слишком уж неприятный осадок остался на душе. Так бывает всегда, когда видишь покинутые человеком жилища.

— А кому теперь хочется в глухой тайге жить? — сказал Игнату Оладышкин. — Ни дорог, ни путей… Лето — ладно. А зимой? С тоски подохнешь.

— Шалтрёков же живет, не подыхает. И пользу приносит немалую — почти тонну меду продает государству. Один — тонну! Шуточки?! И Аполлон живет…

— Аполлон не живет — наезжает.

— Но пасека-то существует…

— Годиков через пять перестанет существовать. Аполлону тоже надоест мотаться на лошади туда-сюда.

— Ну и хорошо это?

— Конечно, ничего хорошего. Тут по Мрассу тысячи пасек можно поставить, сбор ягод организовать, грибов, орехов… Но что делать?!

— Условия людям создавать надо, — глубокомысленно произнес Кузьма. — А таким, как Шалтреков и Аполлон — памятники ставить, медалями награждать. За их самоотверженность и любовь к родному краю. Так, Волнушечка?

Я утвердительно кивнул. Действительно, во всем мире люди стремятся в город. Они хотят жить в благоустроенных квартирах, ходить по асфальту, покупать красивые вещи. Вполне естественное желание. Человек ищет, где лучше. Но всегда ли получается лучше?

Валера встал, буркнул что-то вроде «спать пора» и полез укладываться в палатку. Он, — я успел это заметить, — не любил разговоров на «общие» темы и всегда первым уходил от костра. За ним вскоре начинал клевать носом Кузьма, потом лез в палатку Виктор Оладышкин. Мы с Игнатом сидели до последнего.

Горы вокруг становятся непроглядно черными. Силуэты деревьев на их вершинах кажутся вырезанными из плотной черной бумаги. Небо вызвездилось до предела. Яркой точечкой плывет среди звезд чей-то искусственный спутник земли. В иные, такие вот звездные вечера, мы насчитываем их до десятка.

Рядом с Игнатом хорошо думать. Он сосредоточенно смотрит на затухающее пламя костра, погруженный в свои, по-моему, не очень веселые мысли. Странно, но мне кажется, что я знаю его давно-давно, С самого дня рождения. И хотя он ни о чем не говорит, я будто бы слышу его голос, и то, о чем он сейчас думает, близко и мне. И я начинаю, кажется, понимать, зачем людям нужна тишина, почему влюбленные стремятся уйти в лес, в парк, на берег реки.

В покойной, обволакивающей тишине люди по-настоящему становятся самими собой, распахивают души, и каждое слово неправды звучит здесь резко, раздражающе, как фальшивая нота, взятая одним лишь музыкантом в большом оркестре. Она может зазвучать даже тогда, когда собеседники молчат. Природа как бы берет на себя ответственность за твои слова, поступки и мысли и стучит дирижерской палочкой по пюпитру, лишь только ты ударил смычком не по той струне.

— Тайна, — сказал я вслух.

— Что? — Игнат, кажется, недоволен, что нечаянно вырвавшимся словом я нарушил ход его раздумий.

— Я говорю: во всем видимом нами заключена великая тайна. В звездах, в этом вот огне, в непроглядности ночи. И все мы по сути тоже тайна. Я не знаю, о чем думает Кузьма, что снится Виктору Оладышкину, станет ли Валера мастером спорта. И это хорошо, что не знаю. Тайны будут существовать, пока существует человек.

— Странно, — Игнат посмотрел на меня так, будто я во время разговора, как фокусник или жулик, успел снять с его руки часы.

— Что — странно?

— Я думал о том же… — Игнат поднялся и, ни слова не сказав больше, пошел к палатке.

Действительно, пора спать.

Глава тринадцатая, которую автор рекомендует читателям выучить наизусть

Таймешатники — Кузьма с Оладышкнмым повесили носы. Хариус на Узасе и Кезасе кое-как все-таки ловился, а таймень словно по грибы подался. Виктор еще нет-нет и выволакивал случайного таймешонка, а Кузьма в основном оставлял на мрассинском дне блесны и грузила.

Они исхлестали спиннингами все омута и плесы в радиусе десяти километров, испробовали все имеющиеся в наличии блесны, они рыбачили перед дождем и во время дождя, на закате и на восходе солнца, в дневную жару и ночной холод — все было тщетно.

А ведь мы своими глазами видели добытых здесь тайменей. И спиннинг видели, и блесны. Такие же, как у Кузьмы и Виктора. Так в чем же «собака зарыта»?

Рыба, как таковая, нас не волновала. На уху всегда был хариус, создавать какие-то запасы нам было ни к чему, но азарт рыбака кое-что значит. К тому же, поймав первого тайменя, Кузьма горел желанием доказать флоту, что это не было чистой случайностью. Но голубая его мечта никак не желала сбываться.

Кузьма предположил, что тот кабырзинский рыбак знает какой-то секрет или пользуется шаманскими заклинаниями. Виктор смеялся над ним и утверждал, что все дело в жаре. Тайменю, дескать, сейчас даже двигаться лень, отлеживается в холодке, бережет силы для осенней охоты.

— Хотел бы я посмотреть, как ты их сбережешь не жравши.

— Медведь всю зиму не ест — и ничего, — настаивал на своей версии Виктор Оладышкин.

Шалтреков, к которому обращался за советом Кузьма, тоже не сказал ничего вразумительного, тем более что он не любил ни ловить, ни есть рыбу, предпочитая ей медвежатину и вяленую говядину. Спор, почему не берет таймень, так и остался неразрешенным. Таймешатники приуныли и, чтобы не отбивать хлеб у хариусятников, переключились на ловлю гольяна.

Они взяли стеклянную банку и пластмассовую крышку. В крышке вырезали небольшое отверстие, а в банку положили корочку хлеба. Снасть готова. Теперь остается опустить банку в речку на самую незначительную глубину крышкой вверх.

Гольян бродит по Мрассу миллионными стаями. Он за двадцать минут набивается в банку так же плотно, как люди в автобус в часы «пик». Вытряхивай, заряжай и ставь снова.

Самый крупный гольян не превышает восьми-девяти сантиметров. Но его можно жарить. Это своего рода деликатес. Только вот чистить его — мука. Не захочешь никаких деликатесов.

Кузьма с Виктором занимались не промыслом, а научными изысканиями. Ловили гольянов в одном месте, выпускали в другом и пытались проследить, найдут ли те свою стаю. Но так как гольяны удивительно друг на друга похожи, в Мрассу их великое множество, а метить их было нечем, то гениальные в этих местах по своей задумке эксперименты ни к чему не привели.

Таймешатники совсем приуныли.

— Что, старики, не берет? — участливо осведомился Игнат, оставив печь для копчения рыбы, которую он мастерил так, от нечего делать. Игнат не любил безделыничать, ну а если печь и в самом деле удастся, то слегка подсоленные и подвяленные хариусы горячего копчения — роскошь, недоступная рядовому обывателю.