Ломоносов: поступь Титана - Михаил Попов

Мысль о наследнике окончательно смягчает сердце. Он звонит в колокольчик. На пороге кабинета тотчас появляется Раух.

— Ну, давайте, — Шумахер слегка брезгливо поводит рукой, — письмо это… Когда оно?..

— Отправлено из Марбурга в ноябре…

— В ноябре… А нынче у нас что?..

— Конец февраля, — подобострастно гнется делопроизводитель, — последний день.

Шумахер пожевав губами, роняет:

— Ладно. Читайте.

— «Высокородный и высокоблагосклонный господин библиотекарь!» — Клаус Раух начинает читать писанное по-немецки письмо Ломоносова. Первые два слова вызывают у адресата милостивый кивок. А при концовке обращения он поджимает губы: ведь ведает шельмец, что по титулу он, Шумахер, — советник канцелярии Академии Наук, так нет, норовит по старинке, словно не желает признавать его новое положение. Досада опять перекосила Шумахерово лицо, но усилием воли он подавляет ее. Ничего, как аукнется — так и откликнется. Так, кажется, русская поговорка гласит.

Письмо Ломоносова Шумахеру знакомо. Он читал его в начале декабря и сути не забыл. Вместе с Виноградовым и Райзером штудент Ломоносов после университетского курса в Марбурге обязан был отправиться во Фрейберг и продолжить учебу под началом бергфизика Иоганна Фридриха Генкеля. Во Фрейберге русские студенты оказались в середине лета 1739 года. Поначалу взаимоотношения с Генкелем складывались более или менее нормально, но с течением времени обострились и привели к затяжному конфликту.

— «…он, горный советник Генкель, начал задерживать назначенные нам Академией Наук деньги. Мы принуждены были раз по десяти к нему ходить, чтобы хоть что-нибудь себе выклянчить. При этом он каждый раз по полчаса читал нам проповедь, с кислым лицом говоря, что у него денег нет; что Академия уже давно обещала выслать половину следующей ему платы, 500рублей, и все же слова своего не держит».

Шумахер машинально выводит на чистом листе цифру «500». Оба нулика живо превращаются в улыбающиеся рожицы, а над ними — ни с того ни с сего — вырастают зубчиками две короны. Со стороны эти почеркушки едва ли кто поймет. Державных пар в империи нет с кончины Петра Великого. Нынешний император Иоанн Антонович — младенец, в лучшем случае он обзаведется парой лет через пятнадцать. Так что с этой стороны искать подобия нет смысла. Тогда, может быть, поискать в другом месте? Где? Да, например, в церкви, где пары идут под венец. Ведь совсем недавно герр Шумахер выдавал замуж младшую дочь. И это пы-ышная свадьба была. Бо-га-тая…

— «…Что же касается до курса химии, то он в первые четыре месяца едва успел пройти учение о солях, на что было достаточно одного месяца; остального времени должно было хватить для всех главнейших предметов, как то: металлов, полуметаллов, земель, камней и серы».

— Яйцо курицу учит, — брезгливо цедит Шумахер. Клаус Раух подобострастно улыбается.

— «Но при этом большая часть опытов вследствие его неловкости оказалась испорченной. Подобные роковые происшествия (которые он диктовал нам с примесью своих пошлых шуток и пустой болтовни) составляют половину содержания нашего дневника».

— Экая заносчивость! Экая неблагодарность! — качает головой Шумахер, так что пукли на парике вздрагивают. — Дана тебе возможность учиться — так слушай, набирайся ума. Но ведь нет! Надо свое упрямство показать, свой гонор… Мужик. — Это слово Шумахер произносит по-русски, а к нему приноравливает и целую фразу: — Мужик, он и ест мужик!

Молодые соплеменники по достоинству оценивают эти слова. Раух умильно скалится. Тауберт — позади — хмыкает. Господин советник удоволенно кивает: это ведь для них он изрекает истины — не для Ломоносова.

Все эти реплики Шумахер бросает, не особенно сообразуясь с текстом письма, поскольку слушает вполуха. Его больше занимает то, каков должен быть вывод, какое выгоднее принять решение.

— «…злость его не имеет пределов. Первый случай к моему поруганию представился ему в лаборатории в присутствии господ товарищей. Он понуждал меня растирать сулему. Когда я отказался, ссылаясь на скверный и вредный запах, которого никто не может вынести, то он не только назвал меня ни на что не годным, но еще спросил, не хочу ли я лучше сделаться солдатом, и наконец с издевательскими словами выгнал меня вон».

— Сулему! — вскидывает палец Шумахер. — Сулему он, видишь ли, не пожелал растирать! — Глаза его полны искреннего гнева. — Я под началом лейб-медикуса Арескина клистиры, бывало, ставил, в рот ему глядел, дабы уловить малейшее его желание, господина Арескина, моего благодетеля. Попугая его за брата своего почитал… — Из глаз господина советника сыплются искры. Слегка косясь на зеркало, висящее сбоку, он чувствует, что хорош в этот миг. Прямо-таки судья, пророк и громовержец в одном лице. Но, как всегда это с ним бывает, чего-то Шумахеру недостает, опять мало, потому вдогон уже сказанному бросает еще одну реплику: — Судно с испражнениями выносил… А не то что!

Праведный гнев, почти что непритворный, направлен опять же в назидание. Какой же он начальник, коли упустит такую возможность? Тут и лукавство не грех допустить, ибо все во благо… Меж тем мысли Шумахера бегут в прежнем направлении: что делать с Ломоносовым? Вариантов у него три: первый — вердикт по этому смутьяну передать на рассмотрение Академического собрания, второй — предоставить решение новому президенту Академии господину фон Бреверну, и третий — взяться за это дело самому.

Очередной отрывок из письма советник канцелярии пропускает мимо ушей и почти невпопад начинает расхваливать бергфизика Генкеля, выуживая из своей цепкой памяти все, что ему известно. Что Генкель окончил университет в Йене; что с 1721 года он — «городской физикус» во Фрейберге, то есть главный горный медик; что лечил успешно ревматизм — широко распространенную среди горняков болезнь, что досконально изучил, часто сам спускаясь в шахты, горное дело, а с 1732 года стал горным советником и создал уникальную лабораторию.

Он умеет убеждать, советник канцелярии. Вон как умильно и преданно глядит ему в рот делопроизводитель Раух, довольный, что патрон сменил гнев на милость и дозволил предстать пред его светлые очи. Да и Тауберт, судя по репликам, слушает со вниманием, недаром к месту напоминает, что Генкель был принят в члены общества естествоиспытателей Королевской Леопольдовской Академии и получил условное имя «Архагатус», то есть «Добрый».

— «Добрый»! — подхватывает Шумахер. — Ведь не зря же он, Генкель, получил это научное имя. Знать, есть основания. А этот… — он брезгливо поводит рукой, имея в виду автора письма, — платит за его доброту черной неблагодарностью.

Пафос речи Шумахера достигает высот ораторского искусства. А мысли все никак не найдут выхода. Положение нового двора шаткое. После кончины Анны Иоанновны на престоле — полугодовалый Иоанн Антонович, регентом при котором три недели был Бирон, а теперь— мать Анна Леопольдовна. Легкость, с какой пал всесильный прежде курляндец, показывает, сколь непрочны устои власти. У Анны Леопольдовны, молодой особы, нет воли, за нею не стоят преданные силы. Напротив, за спиной ее плетутся интриги, а то и нити заговора, о чем дает понять канцлер Остерман, коему готовится подношение. Взоры армии, молодых офицеров устремляются, по всему видать, к персоне дочери Великого Петра — Елизавете Петровне. Значит, верх возьмет русская партия. А коли так, то при дворе и в государстве будет сделана ставка на все русское. В этой партии штудент Ломоносов не ахти какой козырь, но в тресет, бывает, и малый козырек помогает добиться выигрыша. А значит… «Удастся — будет квас, а не удастся — кислые щи», — так, кажется, твердят русские.

До Шумахера вновь доносится голос делопроизводителя: «Я живу с уверенностью, что вы по природной доброте вашей не захотите отвергнуть меня, несчастного и преследуемого, и погубить человека, который уже в состоянии служить Ея Величеству и приносить пользу Отечеству…»

— «По природной доброте», — маслено жмурится господин советник и жестом прерывает чтение. — Довольно, Клаус. Готовьте реляцию. Хватит сему мужлану шляться по Европе. Будем вызывать. Вексель для Ломоносова выпишете на имя профессора Вольфа. Сто рублей. Не более. Ступайте.

Раух бесшумно затворяет двери. Столь же бесшумно Иоганн Тауберт подносит перед очи патрона переписанное послание. Это образчик каллиграфии. Ни единой помарки, ни единого лишнего завитка, ни единого упущенного росчерка. Все чисто и безукоризненно.

— Благодарю, Йехан, — по-родственному, но покровительственно улыбается Шумахер. Тауберт расцветает до кончиков волос. «Он тоже не красавец, но если будет внук, пусть лучше походит на него».

Шумахер сворачивает торжественный адрес в трубочку. Теперь остается перевить его соответствующей лентой. Какого цвета? Естественно, голубого — цвета Андреевского флага. Именно такой цвет приличествует графу Остерману, тезке Андрея Первозванного. Ведь он, вестфалец, был зван на царскую службу одним из первых, едва семнадцать годков исполнилось, а уж следом за ним и другие сыны Германии потянулись в Россию. Это господин советник говорит своему зятю с глазу на глаз. «Ubi bene, ibi patria» — «Где хорошо, там и родина», — он с этим согласен. Но при этом никогда не следует забывать и о фатерлянде.