Том 8. Дживс и Вустер - Пэлем Вудхауз

— Я хочу обсудить с тобой ситуацию с Биллом. Мы здесь одни? Нас никто не может услышать?

— Разве только если кто-нибудь прячется вот в этом сундуке. Что такое с Биллом?

— С ним что-то не так, старушка, и это каким-то образом связано с капитаном Биггаром. Ты смотрела на Билла за обедом?

— Специально, кажется, нет. А что? Он ел горошек ножом?

— Это-то нет. Но, встречаясь взглядом с Биггаром, он каждый раз весь корчился, словно исполнял танец живота. Этот Биггар почему-то действует на него, как веничек-сбивалка на яйцо. Почему? Вот что мне хотелось бы знать. Кто он в сущности такой, таинственный капитан Биггар? Зачем он здесь? И что между ними, отчего бедняга Билл весь дрожит, подскакивает и трясется, стоит тому на него взглянуть? Не нравится мне это, моя милая. Выходя за меня замуж, ты даже не заикнулась, что у вас в роду есть припадочные, и я считаю, что по отношению ко мне это несправедливо. Подумай сама, каково это: ухаживал-ухаживал, не жалея сил и денег, завоевал любовь обожаемой избранницы и вдруг, вскоре после медового месяца, узнаешь, что стал зятем человека, больного пляской Святого Вита.

Моника задумалась.

— А ведь действительно, по-моему, когда я сказала ему, что к нам прибыл некий капитан Биггар, он словно бы разволновался. Точно, точно. Я теперь припоминаю и зеленоватую бледность лица, и отвисшую нижнюю челюсть. А сейчас, когда я вошла, он драл на себе волосы. Я согласна с тобой. В этом есть что-то зловещее.

— Но я еще вот что скажу тебе, — продолжал Рори. — Когда я собрался уходить из столовой, чтобы смотреть телепередачу, Билл тоже хотел пойти. «Пойдемте, капитан?» — спросил он Биггара. А тот, надувшись, ему в ответ: «Может быть, попозже. А сейчас я хотел бы переговорить с вами, лорд Рочестер». Эдаким ледяным, железным тоном, точно судья, который сейчас присудит вам штраф в пять фунтов за сдергивание каски с полицейского в ночь лодочных гонок. Билл лязгнул челюстью, как голодный бульдожка, и пробормотал: «Да-да, конечно», или что-то в этом роде. Словом, видно за версту, что у этого Биггара есть что-то на нашего Билла.

— Но что это может быть?

— Тот же вопрос задал себе и я, о старая подруга радостных и суровых дней моих. И по-моему, я нащупал ответ. Ты помнишь рассказы, которые мы читали в детстве, например, в «Стрэнд мэгазин»?

— Что еще за рассказы?

— Ну, про глаз идола, скажем. Как шайка негодяев рванула в Индию, чтобы выкрасть драгоценный камень, служащий глазом идолу. Камень они благополучно стащили, но при дележке обделили одного из своих, отчего он, естественно, затаил на них зло и по прошествии многих лет он их, одного за другим, выследил в их респектабельных английских домах и всех до последнего уничтожил, таким образом сведя с ними счеты. Попомни мои слова, этот тип Биггар преследует старину Билла за то, что Билл присвоил его долю денег, вырученных за зеленый глаз золотого божка в храме Вишну, и я ничуть не удивлюсь, если завтра утром, спустившись к завтраку, мы увидим его плавающим в луже крови среди жареных селедок и сосисок с вонзенным в основание черепа восточным кинжалом.

— Дурак!

— Это ты мне?

— Именно тебе, и мало еще. Билл никогда в жизни не бывал восточнее Ист-Энда.

— А в Каннах?

— Разве Канны на Востоке? Первый раз слышу. Но к индийским божкам с драгоценными глазами он уж точно никогда не приближался.

— Да, это я упустил из виду, — признал Рори. — Это обстоятельство несколько подрывает убедительность моей версии.

Однако, подумав еще немного, он выдвинул новую гипотезу:

— Ха! Теперь мне все ясно. Я понял: причина вражды между Биллом и Биггаром в младенце.

— Господи, что ты такое городишь! В чьем младенце?

— Билла. В тесном сотрудничестве с родной дочерью Биг-гара, сокровищем его души, наивной бедняжкой, которая любила «безмерно, безрассудно».[24] А если ты мне возразишь, что теперь наивные и безрассудные девушки все вывелись, я отвечу: «Где-нибудь, может, и вывелись, но не в миссионерской школе тамошнего Коала Пурпура». У них в миссионерских школах девочек знакомят с грубыми фактами жизни на примере пчелок и цветочков, так что бедняжки теряют всякое представление, о чем речь.

— Слушай, Рори, ради Бога!

— Подумай, как это все укладывается в неотвратимость греческой трагедии, или что там у них было такое неотвратимое. Девушка по окончании школы возвращается в Англию, одна, без матери, наставить ее некому, и тут она встречает молодого красавца англичанина. Что за этим следует? Один неверный шаг. Запоздалое раскаяние… Маленький сверток на руках. Трудное объяснение с папашей. Папаша весь кипит, изрыгает несколько проклятий на каком-то дикарском наречии, увязывает в мешок слоновое ружье и приезжает потолковать со стариной Биллом. «Каррамба!», как говорит, наверное, сейчас тот венесуэлец в телевизоре. Впрочем, беспокоиться особенно не о чем. Я думаю, жениться он его все равно не заставит. Единственное, что Биллу придется взять на себя, это заботу об образовании маленького. Поместить его в школу, если мальчик, то в Итон, если девочка, — в Роудин.

— В Челтнем.

— Ах, да. Забыл, что ты училась в Челтнеме. Но теперь встает вопрос: надо ли об этом ставить в известность юную Джил? По-моему, жестоко не предостеречь ее против неосмотрительного брака с таким невозможно испорченным человеком, как Вильям, граф Рочестер.

— Не смей такими словами обзывать моего брата Билла!

— Именно такими словами обозвали бы его у нас в «Харридже».

— И вообще, я думаю, ты ошибаешься насчет Билла и Биггара. Действительно, бедняжка немного нервничает, но вернее всего, капитан Биггар тут совершенно ни при чем. Просто он волнуется, купит ли миссис Спотсворт у него дом. И кстати сказать, Рори, ты мог бы как тренированный продавец поспособствовать заключению этой сделки, вместо того чтобы вставлять палки в колеса.

— Не понимаю, к чему ты клонишь.

— Клоню к самой земле. За все время после появления здесь миссис Спотсворт ты только и делал что привлекал внимание к недостаткам Рочестер-Эбби. Будь конструктивнее.

— Как например, моя королева?

— Н-ну, покажи ей что-нибудь хорошее в этом доме. Рори послушно, но не убежденно кивнул.

— Сделаю что смогу, — пообещал он. — Хотя у меня для работы будет очень мало материала. Ну, а теперь, моя старушка, этот испанец уже, должно быть, сошел с экрана и мы можем снова присоединиться к телевизионному банкету. По каким-то загадочным причинам — кто знает, что нами правит? — я испытываю пристрастие к четвероногому по кличке Риторика.

Глава X

Миссис Спотсворт покинула разрушенную часовню. Она прождала появления леди Агаты целых двадцать пять минут, и ей это надоело. Как многие очень богатые дамы, она была нетерпелива и требовала, чтобы ее обслуживали в первую очередь. Захотелось ей привидений — значит, подать их немедленно, с пылу с жару. Идучи обратно через сад, она присмотрела живописно расположенную скамейку, села, закурила сигарету и стала любоваться красотой летней ночи.

Была одна из тех чудесных июньских ночей, какие изредка все же случаются в Англии и смягчают обычную суровость летней непогоды, сея в умах торговцев зонтами и макинтошами сомнения, правильно ли они всегда считали, что эта страна — земной рай для представителей их профессии?

По небу плыла луна, веял ласковый западный ветерок, принося с собой будоражащий душу аромат левкоев и душистого табака. В кустах возле скамейки тихо шуршали робкие насельники ночи, и в довершение всего за рекой на том берегу запел соловей, приступив к делу с таким размахом, какого и следовало ожидать от птицы, получившей восторженный отзыв у поэта Китса[25] и только позавчера удостоившейся лестного упоминания в передаче Би-Би-Си.

То была ночь, созданная для любви, и миссис Спотсворт это ясно чувствовала. Хотя в юности, когда она писала верлибры в Гринич Вилледж, в круг ее интересов входили, главным образом, нищета и грязь, однако в глубине души она даже и тогда была сентиментальна. Ее бы воля, она бы только и строчила что вирши про кровь и любовь, луну и тишину, сказки и ласки. Да вот издатели поэтических сборников почему-то отдавали предпочтение многоквартирным корпусам с крысами, кислому капустному духу и беспросветной безнадежности, а кормиться-то девушке надо.

Но теперь, приобретя полную финансовую независимость и освободившись от необходимости угождать вкусам издателей, она могла преспокойно совлечь путы со своей чувствительной души и, сидя на скамейке, свободно любоваться лунной ночью и упиваться пением соловья, предаваясь настроению, которое такой тонкий стилист, как покойный Гюстав Флобер, прославившийся своими неустанными поисками точного слова, без колебаний определил бы как сентиментальное.